Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— С юных лет был за правду, весь мир обошел, за людей стоял, за людей. Ведь те, в которых ты верил, потом тебя самого…

— Моя вера, мама, это не карман. Вывернул карман, вытряс крошки да пыль, и он пустой, чистый, опять вкладывай в него, что надо. Нет, нет, мама, все не так. Что мне жизнь дала, все тут, — Людвикас прижал руку к сердцу. — Глубоко лежит и намертво. Одного не понимаю: не только ты и Каролис, многие на меня сегодня смотрят странно — почему я ничего не требую? Конечно, сняли судимость, публично отметили: участник гражданской войны в Испании! Хорошо, спасибо! Как-то вызвали меня и говорят: «Товарищ Йотаута, вы такой человек, заслуженный, а работаете рядовым рабочим на заводе. Мы хотели бы вас рекомендовать…» Я не согласился. Товарищи обиделись, мол, заносишься, сторонишься нас… Как же им и тебе, мама, объяснить, что мне ничего больше не надо. Работаю, делаю, что могу.

— Сын мой Людвикас, ты не знаешь наших… Пройдись по деревне, поговори с любым, кто поверит тому, что ты рассказал?

— И ты не веришь, мама?

— Как я могу тебе не верить.

— Мне этого достаточно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хоть не скрипнула дверь, входят усталые годы, приникают к Матильде, кладут голову на колени и тяжело вздыхают. Долгим было их путешествие в этот день, в этот угасающий вечер к караваю свежего хлеба.

— Упало ржаное зерно в землю. Земля приняла его, укрыла. Но проклюнулся росток, окреп, вырос колос. Человек обмолотил, зерно смолол в муку, выпек хлеб и говорит: «Вкусно». — Мать молчит, как бы вслушиваясь в свои слова. — Вот и вся простенькая сказка о ржи. Как жизнь человека.

Каролис уперся грудью о столешницу, горбится, словно не под силу ему бремя вечера, давящее на плечи. Саулюс жует горбушку, ту же самую, которую отломил вначале, и, повернувшись к распахнутому окну, смотрит на багровый, пылающий закат.

— Почему вы молчите, дети?

Матильде хочется, чтобы говорили ее сыновья, говорили и за отца и за Людвикаса. Ведь всегда за этим столом они толковали обо всем. Где же еще могли поговорить спокойно? Ведь стол не только для ломтя хлеба.

— Почему молчите, спрашиваю?

Каролис прислоняется к стене, обводит взглядом длинный стол.

— Вот тут, у этого угла, Юлия сиживала, — глухо говорит он. — Если лето будет хорошее, может, Дануте с внучатами…

Матильда смотрит на шестой ломоть хлеба, поднимает глаза на Саулюса, словно спрашивая: что ты скажешь? Где же сидела Дагна? Не было у нее своего места за этим столом.

Саулюс молчит, с трудом сглатывает кусок хлеба. Неужто хлеб такой жесткий, что даже слезы проступили у него на глазах?

— Говори, Саулюс…

Плечи Саулюса вздрагивают; он поворачивается к матери. Правый глаз карий, левый — голубой, даже в полумраке замечает Матильда; снова, кажется, видит маленького мальчонку и огромную свою тревогу.

— Саулюс… сын… — лепечет Матильда; губы непослушны, не могут произнести слов, которые мать хотела бы сказать… И услышать от Саулюса.

Саулюс встает, его лицо растерянно, пальцы сжимают спинку стула, взгляд перебегает с матери на Каролиса.

— Я, может… я там… — показывает головой и уходит.

Матильда провожает взглядом сына, долго не спускает глаз с двери — вдруг откроется дверь, вдруг вернется сын?

Они сидят вдвоем, окутанные сумрачной завесой вечера. На столе три непочатых, остывших ломтя хлеба.

— Пора на покой, сын, — тихо и медленно говорит Матильда.

— Ты ложись, мама, я еще посижу, — отвечает Каролис.

Держась за стол, за спинку стула, мать подходит к открытому окну, смотрит на темное поле яровых, на огромную и добрую землю.

— Спасибо тебе, родная, — шепчет со вздохом, не двигая губами, только сама слыша этот шепот. — Как ржаное зерно принимаешь, и меня прими…

Она садится на кровать. Так не хочется ложиться, еще так не хочется. Но невидимая прохладная рука берет ее за плечи, тянет, манит в постель. А может, это сама земля обнимает и ласково привлекает ее к себе?

Стены комнаты удаляются, исчезают. Ничего не осталось: ни матери, ни Каролиса, ни длинной истории семьи. Только он, Саулюс, белый лист, карандаш и из мрака, из густых клубов тумана выплывающие знакомые и никогда не виданные лица, знакомые и никогда не встречавшиеся люди. Они начинают свою жизнь, потому что они — живая частица Саулюса, мучительная и напряженная.

Лист ложится на лист.

Саулюс сдерживает себя — не торопись, дай передых голове и руке. «Поспешил, не выносил, — слышит мудрые голоса, — работай, Саулюс, не обижайся за правду; ты можешь лучше, а кто может, с того и спрос больше». Ах, сколько он наслушался мудрых слов и с трибун, и в застолье! Сколько мудрости почерпнул из книг! Стало ли оттого легче, яснее? Наставников хватало. Вокруг Аугустаса Ругяниса по сей день толпятся начинающие. «Я общаюсь с молодежью, помогаю ей пробиться!» Вот так ты и меня хлопал по плечу, Аугустас, пока однажды не опомнился: не уйду ли слишком далеко? И ударил из-за угла дубиной по голове. Нет, с ног не сбил, хотя и хотел этого. Скрипи теперь зубами, бесись на весь мир, Аугустас Ругянис!