Варткес Тевекелян - Гранит не плавится

Наблюдая за родителями, иногда я невольно замечал отчуждение, несогласие между ними.

Внешне, казалось, всё обстояло благополучно. Мама, зная вкусы отца, готовила к его приезду щи или жирный украинский борщ с салом, кашу, жареное мясо с картошкой. Ставила на стол графинчик с водкой, хотя пил отец редко и мало — только когда у нас бывали гости, его товарищи из железнодорожных мастерских.

И отец всегда был очень ласков с мамой, внимателен к ней. Но их отчуждение, их несогласие порою вдруг прорывалось.

В те дни, когда отец бывал дома, он заставлял меня заниматься гимнастикой, поднимать гири.

— Смелей, смелей, — нередко приговаривал он, — развивай мускулы, — рабочему человеку нужна сила. Нам больше нечего продавать!..

— Иван не будет рабочим, — немедленно возразила мать, услышав однажды эти его слова.

— Это ещё как сказать!.. Нашему брату другие пути-дороги заказаны, — ответил отец.

Мама молча вышла в соседнюю комнату, — не хотела, чтобы мы видели, что она плачет…

Как-то отец обратился ко мне, когда мы были с ним вдвоём:

— Ты, брат, без меня не балуйся, маму не обижай! Ей, бедняжке, и так несладко живётся. Понимаешь?

— Папа, а где мамина родня? Почему они к нам не ходят? — ответил я вопросом на вопрос.

Отец нахмурил брови, помолчал.

— Это длинная история, сынок!.. Вырастешь, узнаешь, — наконец ответил он.

Я знал, что у мамы есть родители, братья и сестра. Кто они, где живут, почему не бывают у нас? Этого я не знал. На эту тему в нашем доме никогда не разговаривали…

Мы долго молчали, потом я опять спросил:

— Зачем мама учит меня французскому, музыке? На что мне это? Ты ведь не учился!..

— Мне многому хотелось научиться, да не пришлось вот… Ничего, ты старайся, пригодится. Не вечно мы будем так жить. Настанет и наш черёд, — тогда, брат, задрожит земля и всё будет по-иному!

В ту пору я был ещё слишком мал, чтобы понимать смысл отцовских слов…

Не любила мама, когда отец ходил на рыбалку и особенно когда он брал меня с собой, — считала это занятие опасным и грубым. Она сердилась, если по вечерам он сидел на лавочке у соседей, пел с ними песни. И вообще не одобряла многие папины поступки, хотя он слыл в посёлке умным человеком и все уважали его. Я часто замечал, что мама, стоя у окна, хмурилась, глядя, как папа играл в городки, как он, сбивая трудные фигуры, громко торжествовал: «Знай наших! В городки играть — не люльку сосать!» Особенно тяготило её, когда у нас собирались папины товарищи из мастерских. В такие вечера она запиралась на кухне и сидела там, пока не уходили гости. Папа же, наоборот, в такие дни бывал оживлённым, весёлым. В ожидании прихода гостей сам накрывал на стол, расставлял рюмки, ставил водку. Гости почти не пили. Слесарь, дядя Саша, приносил с собой баян, но ничего не играл на нём.

Когда я немного подрос, отец, улучив минуту, по секрету от мамы шептал:

— Поищи-ка своего дружка Костю и вдвоём покараульте на улице, пока у нас гости… Если кого заметите — ну там городового или просто незнакомого человека, — дайте знать! — И он с таинственным видом прикладывал палец к губам.

Я рос крепким, здоровым, жизнерадостным пареньком. Любил семью, любил свой дом.

В нашем доме, выстроенном отцом из необожжённого кирпича, побелённом известью, было две комнаты, кухня, передняя, — он ничем не отличался от других домов железнодорожного посёлка на окраине Ростова-на-Дону, где жили машинисты, путевые обходчики, стрелочники, весовщики и рабочие мастерских.

Большая комната с низким потолком называлась столовой. В ней в углу, за ситцевой ширмой, стояли моя кровать и маленький столик, где я готовил уроки.

Посреди комнаты стол, покрытый скатертью, над ним керосиновая лампа-«молния». У стен несколько стульев, диван, над которым громко тикали часы-ходики с тяжёлыми гирями на цепочках. Возле дверей, ведущих в спальню родителей, красовалось единственное во всём посёлке пианино — самая большая ценность в нашем доме. В спальне стояли никелированная кровать, кушетка, комод, круглый столик с зеркалом. На окнах белые, подкрахмаленные занавески. Между окнами этажерка с книгами.

Отравляли мне жизнь зубрёжка французских глаголов и бесконечное повторение одних и тех же гамм. Мне это до того надоело, что временами хотелось удрать из дома. Но мама была неумолима и ни на шаг не отступала от составленного ею расписания: один час — французский язык, два часа — музыка, ещё час — родная речь и математика. И только тогда мне разрешалось идти гулять. Потом мама надумала говорить со мной по-французски. На мои вопросы по-русски она не отвечала, и я был вынужден с грехом пополам подбирать французские слова, чтобы попросить её о чём-нибудь. Если мне удавалось построить удачное предложение, мама приходила в восторг: