Вильям Гиллер: Пока дышу...

— Нет, — честно сказала Крупина. — У меня есть еще минут пять, а потом — обход.

Она решила, что теперь уже непременно, может быть, даже еще до обхода выяснит, чем кончился тот разговор об операции. Что-то, помнится, профессор Кулагин был против. Но, может, они вовсе не об Ольге говорили?

— Раньше я никогда не задумывалась, есть оно у меня, сердце, или нету. То есть, конечно, знала, что есть, — робко, впервые за весь разговор, улыбнулась она, утирая обшлагом пижамы слезы. — Стучит себе и стучит, стало быть, так и надо. А теперь то и дело трепещет что-то в груди, и так страшно. И не знаю, кому верить. Горохов вроде советует, но ведь он так еще молод, — верно? Ты ведь его знаешь, Томочка, ну, скажи, что мне делать? Он, по-моему, как-то грубоват…

— Что я о нем знаю?.. — задумчиво повторила Крупина, вспомнив то, о чем думала по дороге к этой скамье. — Ничего не знаю, кроме того, что он хороший, интересный хирург и честный человек. Грубоват? Ну, может быть, ты и права, только в этом ли дело? Ты лучше скажи, кто вообще тебе говорил, что у нас в клинике делают такие операции? Почему именно к нам тебя положили? Вот ведь чего я не могу понять!

— Это сестра! Моя родная сестра. Она знает профессора Кулагина еще по фронту. Тогда, конечно, он еще не был профессором, но она вспомнила и нашла его…

Просто невыносимо было видеть, как она задыхается, как смотрит на Крупину, боясь, что та сейчас встанет и уйдет, оставив Ольгу наедине с ее болью, с ее мыслями. Какая же это глупость — стремиться во что бы то ни стало попасть к знакомому врачу! Не могут люди понять, как трудно лечить или оперировать именно близких или друзей, какие ненужные дополнительные переживания это доставляет любому врачу, а тем более — хирургу.

Но сказала Тамара Савельевна совсем другое:

— Ну вот видишь, Оленька, значит, не в чужих руках ты здесь. Так что можешь довериться. Кулагин же с огромным опытом человек, он зря и слова не скажет. Я к тебе зайду попозже, я вообще обязательно буду теперь заходить. А выглядишь ты прекрасно, — повторила она. — И это несмотря на весну.

Она говорила неторопливо, спокойно, и голос ее, низкий и мягкий, и медленные движения рук внушали ощущение искренности и убежденности, которые иной раз действуют на больных куда вернее, чем валерьяновые капли. Чижова не знала, как дается врачу это спокойствие, и глядела на солнечный лучик, который, прорвавшись сквозь клен, освещал несколько слишком высокий, но гладкий, без единой морщинки, лоб Тамары.

— Несмотря на раннюю весну… Ведь к весне каждый организм по-своему слабеет, снижается тонус… У немцев есть даже специальное выражение — весенняя усталость. И потому ты должна особенно следить за собой, не забудь об этом, когда выйдешь от нас. А я зайду, мы сегодня еще на обходе увидимся.

И она пошла, не торопясь, понимая, что Ольга провожает ее взглядом, а свернув за угол, бросилась к клинике бегом, рискуя сломать каблуки, и бежала, несмотря на свою тяжеловатость, легко, только колени в ажурных чулках мелькали.

Тамара Савельевна хотела еще до обхода повидать Кулагина, выяснить, что там с Ольгой, каковы прогнозы. И правда ли, что Горохов берется ее оперировать? Впрочем, может, ничего особенного нет и Ольга тревожится просто потому, что Горохов показался ей грубоватым? Но это же только внешне… Вообще-то он совсем не такой…

Подумав о нем так прямо, Крупина покраснела и даже остановилась, будто Федор Горохов застал ее сейчас неприбранной, нескладной, непривлекательной — такой, какой она себе часто казалась.

В клинику она вошла степенно, даже с подчеркнутым достоинством, как и подобает ассистенту профессора Кулагина. Она, пожалуй, обиделась бы, если б ей сказали, что и эту неторопливость, и легкую плавность движений она переняла от профессора, но в действительности так и было. У Кулагина вообще многое можно бы перенять в манерах и поведении. Не случайно, вероятно, сестра Ольги вспомнила о нем столько лет спустя.

Тамара Савельевна постучалась и вошла в кабинет Кулагина.

Он завтракал. На огромном пустом письменном столе — профессор любил все бумаги убирать в ящики — на белоснежной, сохранившей закрахмаленные складки салфетке стоял стакан некрепкого чая в серебряном подстаканнике с монограммой, на тарелочках — печенье, сыр и халва.

Крупина закрыла за собой дверь, и сразу ей стало спокойней, массивная резная дверь отгородила ее от всего неприятного, оставив с глазу на глаз с этим представительным, крупным, красивым человеком, лицо которого, вроде бы и открытое, менее всего говорило о возможности панибратского или просто даже чрезмерно дружеского обращения с его обладателем.