Вильям Гиллер: Тихий тиран

И только Анастасия Кирилловна, которую Ксения чуть ли не силком привезла, разругавшись с братом, к себе и поселила в комнате с балконом, в обществе кошки Зульфии и ее взрослого сына, так и не устроенного в хорошие руки, — только она не одобряла зятя: не могла забыть, как погиб первый муж дочери…

Вот так и появился под окнами квартиры Игашова новенький двухцилиндровый мощный «Урал» с коляской. Правда, сама Ксения предпочитала ездить на заднем седле, а в коляску обычно забирался седоусый Кутя, очень полюбивший дальние загородные поездки. Ему тоже пришлось купить шлем и выпилить по форме собачьей головы порядочный кусок пластика спереди. На шоссе, на встречном упругом ветру, Ксения всегда оживала, скорость расковывала ее, обостряла все чувства и давала радость, прежде не испытываемую. Если впереди шла какая-нибудь машина и пылила им в лица, Ксения кричала прямо в ухо Валерию:

— Обгони этого извозчика!.. Что ты плетешься, полуфабрикат несчастный. — Полуфабрикатами для крематория шутники называют мотоциклистов.

И Валерий уверенно и весело обходил нерасторопную машину, а Кутя при этом высокомерно оглядывался и гавкал, с гордостью поглядывая на хозяина из-под низко надвинутого шлема…

Тамара все еще смотрела на них — как, обняв за плечи, ведет Валерий свою жену к приткнутому у обочины мотоциклу. И тут же в глаза ей бросилась другая уличная сценка — в конце недлинного ряда молодых липок Фатеев, хохоча и запрокидывая голову, часто и со вкусом целовал Елену Богоявленскую. А та смеялась, крепко жмуря глаза, и охотно подставляла лицо — то ли его поцелуям, то ли вечернему теплому солнцу. Тамара смущенно отвернулась и торопливо пошла прочь, совсем не в ту сторону, куда ей было надо.

«С любимыми не разлучайтесь, — стучало у нее в голове. — С любимыми не разлучайтесь, всей кровью прорастайте в них…» Слова неизвестного ей поэта, случайно услышанные на вечеринке в аспирантском общежитии, опять ожили в памяти, путаясь и снова складываясь в четкие, подчиненные пронзительному ритму фразы. Что было в них — в этих словах? Предостережение? Обреченность? Страстное желание закрепить, остановить преходящее, временное, конечное?.. «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!..»

— Тамара Савельевна!

Она вздрогнула, оглянулась испуганно: к ней, сутулясь и волоча ноги, приближался Слава Кулагин.

— Я ждал… Я стоял тут… А у вас глаза заплаканы. Что случилось? Обидели?

— Да… — тихо ответила она, не опуская глаз и чувствуя, как слезы холодят щеки. — Да, обидели… И я сама, сама! Нельзя было так жить. Мертвой хваткой надо было держать, не выпускать — ни на миг!.. Всем надо жертвовать, Слава! Всем! И даже призванием, даже открытиями, даже собой — своей частной судьбой, своим собственным хотеньем. Спокойствием своим… Не говоря уж о чужом мнении, о чужой воле и опыте. Понимаешь, Слава?.. — И кажется, впервые в жизни ей необходимо стало ткнуться заплаканным лицом в твердое плечо мужчины и все рассказать, выбормотать сквозь плач… И пусть он жалеет ее, гладит по вздрагивающей спине, называет глупой… «С любимыми не разлучайтесь!..»

А закат все пылал над глухо шумящим городом, и весна уже вступала в свои исконные, неподвластные пересмотру права.

Валерий Игашов задержался на работе. Пришлось долго разговаривать — и весьма резко — со Славой Кулагиным, забравшим прямо из набора большой подвальный очерк о погибшем где-то в тундре хирурге Федоре Горохове. Очерк этот Игашов предполагал печатать с продолжением в трех-четырех номерах: он привлек его и смелой постановкой некоторых нравственных вопросов, и так называемым «героизмом будней», и критикой рутинных сторон работы местного НИИхирургии. Одним словом, постарался Славочка — и горд был Валерий Игашов, не ошибшийся в его призвании. А Славочка вдруг уперся рогами в землю — и ни в какую.

— Не хочу… Сырой материал. Стыдно, — и мотает головой, как лошадь. — Это ж детский лепет, Валерий Александрович. Неужели вам непонятно?..

Так и не убедил его Игашов, прогнал с глаз долой и пригрозил, что посадит на полгода в отдел информации на материалы о сельской самодеятельности.

Когда он сердито перечитывал какую-то проходную бодягу из «загона», чтоб поставить в номер на место очерка о хирурге, в кабинет прокрался Василий Васильевич и — бледный, с потным покатым лбом, с очками, крепко стиснутыми в маленьком красном кулачке, — возник в кресле у стола.

— Ну, что еще? — недовольно проворчал Валерий. — Новую интерпретацию придумал? Какого классика улучшил на этот раз? — оставаясь наедине, они, как всегда, называли друг друга на «ты».