Виктор Шкловский - О теории прозы

Мы нарушили законы мира.

Мы изменили понятие – молодой и старый.

Корделия, которая вмешалась в раздел власти, в раздел земли, была поэтом нового времени; вот почему ее наказали таким тяжелым наказанием, как петля.

Петля в Англии было то, что сменило римское распятие раба.

Театр и прежде всего режиссеры в старом понимании обновления должны пройти через руки тех, кто сейчас считается молодым.

Может быть, это правильно.

Потому что жизнь сейчас очень сложна.

Приходится причислять к молодым очень взрослых людей.

Вот мне 90 лет, с трудом закончил книгу, но я недавно вышел из числа молодых, которые так должны быть крепки, что им вывихи не страшны.

Новое чтение, которое предложил Строганов, не обновление текста. Это обновление конфликта. Это превращение обычного частного конфликта в общий.

Это восстание молодости, которая сурово наказывает и сурово отстаивает и свое право на новую жизнь, и право на знание – кого она любит больше всех на земле.

Корделия в театре, который ставит Шекспира, должна быть обновлена, воскрешена.

Женщина, которая в эпоху борьбы Франции с Англией решила по-своему борьбу народов.

Король Лир признал права Корделии, когда поднял ее мертвой.

И как бы стал отрицать права других жить, когда новое умерло.

Корделия – новая драматургическая роль, новое чтение Шекспира.

Создание роли, равной роли Гамлета.

Великий театр должен решаться на великие поступки.

Ведь мировой театр сыграл Чехова и показал простоту и глубину разломов в новой, как будто спокойной жизни трех сестер.

Дочь царя Эдипа, которого она не оставила.

Все разошлись, а она осталась одна сопровождать отца, который оказался преступником.

Это она ведет отца, ослепшего.

Но жизнь переплетается литературой, или, что то же, эпосом.

Глостер слеп, как Эдип.

И вот здесь смотри страшные слова: «мышь имеет право жить» – а вот она, Корделия, – мертва.

Антигону закопали в землю заживо.

Вы говорите, что Антигона и Анна Каренина родные сестры?

Как это мне не пришло в голову.

Смерть как непреложность.

И смерть как начало пути.

Почему же Шекспир дал Лиру такое отчаяние, такое подчеркнутое ощущение смерти?

И вот теперь число «три».

У Пушкина тоже три сестры в сказке о царе Салтане.

Чехов уже прямо вводит название «Три сестры».

Не две и не четыре – три.

Основа этого глубоко народна.

Толстой пытался отрицать Шекспира.

Особенно «Короля Лира».

Говорил, что это невозможно.

Что так не бывает.

Что это искусственно, а не искусство.

Но так, как молния отыскивает самые высокие деревья, так судьба Льва Николаевича Толстого как бы повторила судьбу короля Лира.

Старому человеку, который хотел быть свободным от ограды своего имения, свободным от деревьев, которые он сам посадил, от прудов, которые он сам копал, в попытке создать, утвердить новое, Толстому пришлось уйти.

Здесь я скажу слово, оно может показаться в чем-то недостаточным; но слово это точно.

Поступок Толстого лирообразен.

Я думаю о «Короле Лире» в сегодняшней жизни.

Что же это такое, где цена и где тайна и почему мы так боремся за освоение и старых нравственных решений?

Кажется, Аристотель говорил, что смысл должен быть понятен из действия, а слова служат пониманию философии вещи.

Пушкин писал, что герой действует в «предполагаемых обстоятельствах».

Эти слова Пушкина есть в статье «О народной драме и драме “Марфа Посадница”», о которой мы только что говорили.

Проза показывает нам человека в разных предложенных обстоятельствах, и именно это освещает действие, ход действия.

Не слова, превосходно анализируемые грамматиками от поэзии, но проза – и поэзия – исследуют мир при помощи показа героя в меняющихся условиях.

Поиски места героя в мире, его «приключения» и есть исследование мира.

Поэтому герои так много ездят по суше и по морям – как будто это они проложили дорогу, – путь Колумбу через воды Саргассова моря к Новым берегам.

Теперь надо резко переменить течение мысли.

В книге о Дон Кихоте найдено все, кроме медного меча.

Как бы карнавального оружия.

Не будет большого противоречия, если этот меч, которым сражается Дон Кихот в заключительной сцене с вепрем, будет не медным, карнавальным, а боевым. Ибо вся сцена обставлена Сервантесом как инсценировка, это как бы театр.