Борис Полевой - Глубокий тыл

— Доченька!.. — Только это он и вымолвил.

Они обнялись. Но девушка тотчас же мягко отстранилась.

— Папа, я ведь только на минутку. Прямо из райкома комсомола. Сейчас там механический с какой-то чепухой выступает, а потом я. У меня очень важный вопрос: о шаповаловском движении. Это ведь наш почин, и у нас почти сто процентов молодежи в шаповаловских бригадах.

— То есть как это в шаповаловских? — Отец с изумлением смотрел на дочь.

— Ну, бригады имени Героя Советского Союза Марата Шаповалова… Об этом же в газетах писали… Разве ты, папа, не читал?

— Имени Марки?

— Ну, так-то теперь его никто не зовет!.. Папочка, ты не сердись, но я побежала!.. Пока! Ведь меня привезли на машине секретаря, она тут у подъезда ждет… Я не прощаюсь, я постараюсь поскорее вернуться.

Поцеловав отца в щеку, Юнона, помахав в дверях рукой, исчезла, как красивое видение, оставив отца в смущении. Машинально взял он просяной веник, стал заметать стружки у окна и штукатурку, накрошившуюся при ремонте выключателя. Выяснилось при этом, что под мебелью скопилось изрядно пыли. Смочил веник, отодвинул кровати, вымел мусор и уже гнал его к порогу, когда дверь тихо открылась. В ней неподвижно стояла Ксения Степановна.

— Филя! — вскрикнула она и, вздрогнув, подалась вперед.

— Ксюша! — Позабыв бросить веник, солдат так и обнял ее, держа его в руках.

Так молча и застыли они, будто слившись друг с другом. Ничего не было вокруг, никого им было не надо, и казалось, что так вот могли бы они стоять, счастливые, всю жизнь.

— Ты надолго?

— До поезда. В двадцать один ноль-ноль должен быть к эшелону.

— Так скоро?

— Дольше нельзя, дело солдатское… На Ржаву движем. — И, вновь принимаясь за веник, он спросил: — В который угол у вас тут мусор-то заметают?

Ксения тихо смеялась.

— Чудак, это же не окоп или, как его там у вас, не блиндаж… Забыл, что мусор добрые люди на помойку носят.

Теперь смеялись оба.

— В партизанах-то доставалось?

— На войне везде не сахар… Но ничего, привык. Я-то редко и стрелял. Все оружие трофейное ремонтировал, этакую мастерскую-летучку на немецкую машину водрузил да и крутился на ней вокруг тисков… Уважали меня партизаны… Мастеровой человек, он всегда в красном углу сидит.

— А немцев-то ты хоть бил?

— Да не дремали, но что об этом говорить: мы их били, они нас били… Дома-то, Ксюша, забыть об этом хочется. Вон лучше посмотри, выключатель я вам починил.

— Давно уж оборвался. Все забывала Арсению сказать. Он у нас один мужик на весь терем-теремок.

— Ну, как он, все тоскует по Марье-то?

— Мальчишку усыновил. Хорошего паренька… А что ж ты, Филя, о дочке не спросишь? Вон ведь, гляди на фотографию, краля какая стала!

Лицо Филиппа, успокоенное и такое домашнее, что все морщины на нем разошлись, и оно оказалось исчерченным незагоревшими бороздками, стало суше.

— Уж повидались, залетела на минутку. Некогда ей…

— А ты; Филя, не обижайся. Мы с тобой гордиться должны: вся в делах… Одна она у нас осталась, зато какая! Что с лица, что фигурой, что умом — кругом хороша… По двору идет — люди оглядываются.

Фотографии детей висели на стене рядом. Но Филипп в эту минуту смотрел не на дочь, а на сына, и в его светлых, будто выгоревших на солнце глазах стояла тоска.

— Хороша-то хороша… — задумчиво произнес он, вздохнув. — Между прочим, в скорости прийти обещала. Вот что, Ксения, ванна у вас действует?

— Какая там ванна!.. Но не горюй, я сейчас тебе воды на плите накипячу.

Вымывшись, переодев белье, сидел Филипп, будто под праздник, с женою за чаем. Но разговор как-то не клеился. Оба прислушивались, не звонит ли в соседней комнате телефон, не скрежещет ли ключ в двери. Но телефон не позвонил, а ключ не заскрежетал. Это наложило на встречу супругов какую-то тревожную тень. В положенный час, не сказав об этом ни слова, они поднялись из-за стола.

Уже надев шинель, Филипп подошел к комоду, над которым висели фотографии детей. Стоял и смотрел он то на одну, то на другого. Потом взгляд его остановился на Марате.

— А похож. — Солдат вздохнул и вдруг попросил: — Дай-ка ты мне его с собой…

— Возьми, возьми обоих! — встрепенувшись, засуетилась Ксения. — Пусть оба с тобой будут, а я для себя отдам увеличить… Это ведь просто… А ты возьми.

Она отколола от стены фотографии и стала завертывать их в газету с той ласковой бережностью, с какой укутывала в кроватках детей, когда они были маленькими. Когда Филипп так же бережно укладывал сверток в мешок, слезы выступили у нее на глазах. Оглянувшись, солдат заметил их. Он обнял жену, и последнюю минуту в доме они простояли молча, прижавшись друг к другу. Потом он ласково отстранил ее.