Евгений Дубровин - Билет на балкон

Услышав такое, Рая совсем разулыбалась.

– Я вам могу еще один рецепт дать. Паштет из лука, яйца и майонеза. Очень вкусно и совсем недорого…

– Ладно, ладно, – перебил Борис. – Завелись, кулинары. Пошли. Я готов.

На лестничной клетке, обнимая мужа, Рая заплакала.

– Смотри, веди себя там хорошо… – шептала она, пачкая ему ухо слезами. – С девками не путайся… На большие горы не лазь… Береги себя…

– Ладно, ладно… Ну, перестань, прошу, соседи услышат. Ты меня прямо как на подвиг провожаешь.

Борис ладонями вытер слезы у жены и опять удивился, как она постарела за эти годы. Перестала следить за собой. Волосы, когда-то сиявшие рыжим пламенем, потускнели и поредели, халат застиранный, нет одной пуговицы… Он погладил жену по голове.

– Перестань… Знаешь что, я там буду три недели, а неделю мы проведем с тобой вместе. Возьмем у Ивановых лодку, палатку и уедем куда-нибудь на необитаемый остров. Я буду ловить рыбу…

– И Танечку возьмем с собой.

– Конечно… ну хватит… Я скоро вернусь… Да… на тебе двадцать рублей… Купи себе халат, а то бог знает в чем ходишь.

Борис открыл кошелек, вытащил две десятки, потом подумал и добавил еще пять рублей.

– Смотри, не трать больше ни на что. А то опять своей Танюшечке всякой чепухи накупишь. Обещаешь?

– Обещаю. – Жена вытерла слезы и улыбнулась. – Напрасно ты. Вам они нужнее, мы все-таки дома… Ну, ни пуха…

– К черту! Да, и поработай над поэмой.

– Какая уж тут поэма…

– Ну, ну! В этом году ты должна обязательно закончить. Ну, ни пуха!

– К черту…

Из дверей высунулся голубой бант.

– Пап, а у черта и на руках копыта?

– Ух! Наконец-то! – Борис сбросил с плеча тяжелый рюкзак на скамейку. – Даже не верится. Еще несколько часов – и мы в горах. Одни. Представляешь? По сто грамм?

– Не стоит… Болтать будет в самолете.

– И здесь – умерщвление плоти?

Глорский встал в очередь к небольшому ларьку, который есть в каждом провинциальном аэропорту. Солнце уже пекло вовсю. То и дело взлетали и садились, поднимая тучи пыли, самолеты местных авиалиний. Выход на посадку туда был забит народом с чемоданами, корзинами, мешками, в которых визжали поросята. Два парня, примериваясь, поднимали и опускали на палке большую коробку, очевидно, с телевизором. Дед в соломенной шляпе с торшером в руках продвигался вперед, вызывая негодование толпы. Вслед за ним пробивалась, словно пришитая, бабка. Руки у нее были заняты узлом, на шее висело несколько связок баранок.

– Пассажиров, следующих в Петровскую Буйволовку, просим пройти на летное поле.

Толпа загудела, задвигалась. Полненькая хорошенькая дежурная откинула шлагбаум и, очевидно зная, что дальше последует, отошла в сторону Люди затеснились, пошли, все убыстряя шаг, потом побежали.

Вперед вырвался дед с торшером, поджарый и быстрый, как марафонец. За ним мчалась бабка. Бублики на ее шее раскачивались диковинными украшениями.

– Два по сто водки, туда же по сто шампанского и, если можно, две конфетки, – сказал Борис Глорский. Подошла их очередь.

– Я же просил… – сказал Кутищев.

– Спрячь свою волю до лучших времен.

Опытная буфетчица, руки которой так и метались от бутылки к бутылке, казалось независимо от их обладательницы, ответила привычным голосом, не глядя:

– Шампанского нет.

– Пожалуйста.

Буфетчица за все время, пока они стояли в очереди, впервые посмотрела на покупателя. У нее было молодое, но преждевременно располневшее лицо, на котором одновременно сочетались и равнодушие и вежливость.

– Пожалуйста, – Глорский улыбнулся.

Что-то дрогнуло в лице женщины, еще секунду она колебалась, потом ее рука потянулась под прилавок и вытащила начатую бутылку шампанского.

– Благодарю вас.

Буфетчица не ответила, но второй раз посмотрела на Глорского. Еще секунду на ее лице сохранилось человеческое выражение, потом исчезло, словно опустилось забрало шлема.

– Следующий!

Они выпили в тени пыльных акаций. Помолчали, прислушиваясь, как пошла по крови горячая пенистая струя.

– Хорошо, – сказал Глорский. – А ты говоришь – умерщвление плоти. Демагогией занимаешься, старик. Злобной античеловеческой демагогией. Ханжа ты, старик, злобный, античеловеческий ханжа. Проповедуешь воздержание, а сам жмуришься от удовольствия, старый кот. Где же твоя воля?

– Чтобы отменить прежнюю волю, требуется еще большая воля.

Глорский захохотал и хлопнул друга по плечу.

– Старый, злобный, античеловеческий трепач. Брось ты все. Живи, как живется.