Евгений Дубровин: Билет на балкон

При слове «люля-кебаб» у Игоря еще сильнее засосало в желудке. «Может, пойти? – подумал он. – Но надо постараться не пить и держаться настороже. Впрочем, что у меня можно взять? Рассказы? Пусть берет на здоровье…»

Незнакомец словно прочел его мысли.

– Боишься, что ли, чудак-человек? Ага? Просто у меня сегодня удачный день, а поболтать не с кем… Впрочем…

– Пошлите, – сказал Кутищев.

– Кстати, старик, по-русски будет «пойдемте».

Так он познакомился с Борисом Глорским.

В шашлычной Глорский разделал рассказы Игоря в пух и прах.

– Понимаешь, старик, – говорил он, аппетитно поливая острым соусом куски мяса и орудуя ножом, – ты пишешь в общем-то ничего. Есть стиль, язык, образ, мысль… Но, старик, страшно нудно. Скажи, ну к чему эти подробности… Вот… «Труба бани чернела на фоне белого снега, и дым медленно поднимался из нее кольцами, заслоняя зарю». Подай мне соль… Ну скажи, какого черта ты начал с этой трубы и дыма, заслонявшего зарю? Представь себя на месте читателя. Каждое утро он встает чуть свет, косясь на часы, помогает жене готовить завтрак, потом хватает под мышку мальца и тащит его в сад. До начала смены осталось полчаса, автобуса все нет, холод, черные дома да еще гарь из банной трубы… Спасибо… Ты ешь, не стесняйся, мы еще закажем… Да… Он ждет субботы, чтоб отоспаться, сходить в лес на лыжах, почитать книгу. Берет твой рассказ и… «Труба бани чернела на фоне…» и так далее. Страшно интересно. Он всю жизнь мечтал почитать, как валит дым из трубы бани. Нет, старик, рассказ надо начинать не так. Если тебе уж необходима эта труба, напиши первую фразу такую: «С большим трудом ему все-таки удалось к рассвету вскарабкаться на трубу бани и засыпать в нее известку».

– Какую известку… зачем? – удивился Кутищев.

– А это уж я не знаю. Придумай. На это ты и художник. Читатель должен обалдеть. Ты его глушишь, кладешь на плечо, а потом уже тащишь, куда хочешь. Очнулся – опять глушишь. Хочешь, я прочту тебе первую фразу из рассказа, который у меня только что взяли и выдали аванс? Вот… «Девятнадцатый век открыл у женщины грудь, но закрыл ноги. Двадцатый – закрыл грудь, но открыл ноги». Будешь читать такой рассказ?

– Буду, – признался Игорь.

– И потом. Зачем ты сунулся именно в эту редакцию, именно с этими рассказами? Ты разве не знаешь, что они – романтики?

– Как это… романтики?..

– Старик, я вижу, ты старый, злобный, античеловеческий неуч. Романтики те, что печатают только произведения, где романтика. Тайга, олени, тунгусский метеорит и все такое. Есть редакции деревенские, есть проблемщики – любят решать всякие проблемы. Есть именинники. Давай все. лишь бы было громкое имя. Есть такие, что печатают только по протекции. А этот твой сверточек? Ты что, классик? Ты разве не знаешь, что плохая бумага, выцветшие чернила, истрепанные папки, на которых уже соскоблили одно название, – это привилегия классиков? Тебе нужен пухлый портфель, борода, синтетическое пальто и хорошая шапка. Так сказать, скромный, но чувствующий в себе силы начинающий. Он в меру деловит, в меру рассеян, не заглядывает по-собачьи в глаза, тем более не умоляет его напечатать. «Не хотите – не надо, – говорит весь его вид. – Я пошел в другую редакцию. Там умеют ценить молодые таланты». «А тово… черт его знает, – думает редактор, – может, он и в самом деле… Нехорошо может получиться…» И берет рассказ.

В общем, он оказался порядочным трепачом, этот Борис Глорский, но симпатичным парнем. На прощание он взял у Игоря несколько рассказов и пообещал их где-нибудь пристроить. Прошел почти год, Кутищев и думать забыл о своем новом знакомом, как вдруг получил от него письмо и бандероль с журналом, где был его, Игоря, рассказ. Журнал был довольно захудалый, но все-таки… Кутищев ответил восторженным письмом. Вскоре появился еще один рассказ, потом Борис заскочил как-то мимоходом по пути в Ялту, и у них с Игорем постепенно стала складываться дружба.

После опубликования своих рассказов Кутищев стал регулярно читать все тонкие и толстые журналы, чего раньше не делал, и вскоре убедился, что имя Глорского довольно часто мелькает на их страницах. Тематика рассказов и очерков была разнообразна: он писал и про оленей, и про есенинские места, и о грузинском чае. Глорский часто бывал в командировках, хотя сам жил в областном городке Рябовске.

– Понимаешь, старик, – жаловался Борис при встрече, – я как волк, которого ноги кормят. Из Минска на Колыму, с Колымы в Астрахань. Летишь, едешь, бежишь, некогда остановиться, задуматься, осмыслить. Исколесил всю страну. А видел я ее? Только вокзалы, аэропорты, гостиницы да пейзажи из окна машины. Все стараются услужить, облегчить, избавить от лишних хлопот. Как же, человек из центрального журнала. Гляди, еще чего не так – напишет, ославит на всю страну. На уху повезут – приедем, а она уже вскипела, вокруг скатерть-самобранка. Задумал я, старик, одну большую работ. Роман… Да вот некогда… Из командировки вернешься, срочно писать надо, редакция требует. А тут жена, дочка, лезут, соскучились… Хочется, старик, как Горький, взять палочку да потихонечку пойти по земле. Так и идти весь день… Встретился колодец – напился, красивая девушка – поболтал, застала ночь – переночевал в копне сена…