Виктор Шкловский: Второй Май после Октября

Небольшая комната. У стены низкая, простая книжная полка. На ней издания по фольклору. В комнате много китайских вещей. Перед столом стоит китайское кресло, на столе рукопись и размеченные синим карандашом газеты за апрель 1918 года.

Бумага рукописей линованная. По линейкам написаны крупные, отдельные, спокойные, разборчивые буквы.

Написано на бумаге:

«...На нежной молодой траве, под рыжеватой весенней листвой деревьев...»

Алексей Максимович Горький в синем китайском шелковом халате, в китайских туфлях на многослойной бумажной подошве стоял перед открытым окном и смотрел на юг.

Широко синело небо; внизу прозрачными клубами подымались, закрывая Петропавловскую крепость, деревья Александровского парка с рыжеватой весенней листвой, как будто прослоенные коричневыми чешуями только что открывшихся почек.

Под деревьями, на нежной молодой траве, почти невидимые, шумно и звонко играли дети.

За парком город – куполами и золотыми шпилями.

Прекрасно прошлое. Его иногда жаль, как молодость.

Но ведь этот город – лучшее от прошлого.

Как достигнуть будущего без насилия?

Мало людей, которые любят завтрашний день, больше – вчерашний. Нет у людей памяти о будущем.

Алексей Максимович скинул халат. Высокий, длинноногий, подошел к зеркалу, поправил ежик, надел пиджак, вышел в переднюю, постучал в дверь, вошел.

Комната в восемь окон с аркой. На полу стоят два слона величиною с больших пуделей. Сделаны из финифти, сиамской работы, уши у них прицепные.

У стены петровский шкаф с неровными, пузырчатыми стеклами. В шкафу нефрит и бронзовые черепа с воткнутыми в них трехгранными кинжалами. На другой стене большой портрет Алексея Максимовича в голубой рубашке; сидит озабоченный, широкоплечий, моложавый.

На диване под дохой Иван Николаевич Рокитский – плосколицый, безбородый украинец, друг сына Макса.

Рокитскому лет сорок, а кажется, что ему девятнадцать.

– Идемте, Иван Николаевич, греться на улицу. Весна.

– Пошли.

На Алексее Максимовиче черное длинное пальто, на Рокитском – шинель.

Весна легкая, петербургская; воздух прослоен легкими весенними запахами и милым, свежим речным ветром.

На углу Кронверкского и Каменноостровского, там, где был деревянный дом, ныне сожженный, какой-то гражданин сделал забор из кусков старых крыш, кроватей и вывесок.

За оградой он пашет землю сохою. Откуда достал соху и лошадь? Кто пахарь сей? Лавочник ли бывший, или, может быть, вице-губернатор, или иной какой милостивый государь? Говорят, что кошки живучи. Нет, живучей всех милостивые государи.

Слева серое круглое деревянное здание цирка. Рядом с ним голубой майоликовый купол мечети, похожий на початок кукурузы.

Справа памятник миноносцу «Стерегущему», тому, который не сдался.

Старик садовник, знакомый и неприветливый, копает около памятника истоптанную землю, подымает ее под цветы.

Кругом детей так много, как бывает только весной.

Старик заступом копает.

– Что сажать будете?

– Левкои. Вырастил рассаду.

Пустой Каменноостровский с истертыми и сальными, как половик, торцами. По торцам везет какой-то гражданин детскую коляску. В коляске домашний скарб и два березовых полена.

Поднялись на Троицкий мост. Ветер дует с моря. Морские суда, на реке кажущиеся тяжелыми, пришли на праздник к пристаням города. Вот «Аврора».

На мачтах веселые, разноцветные флаги.

Май 1918 года.

С моста виден бронзовый Суворов; Мраморный дворец, длинный ряд домов без ворот, за ними Эрмитаж, Зимний, арки Адмиралтейства с праздно лежащими якорями; тяжелый купол Исаакиевского собора, коленопреклоненные ангелы на углах. Над ними золотой вытянутый купол – как аэростат, готовящийся к полету.

Река разветвляется, беря Васильевский остров в развилку.

На острове стоит Биржа. Она выдвинула вперед, к ростральным колоннам, два сторожевых охранения – две группы серокаменных сидящих усталых богов, похожих на ратников ополчения конца империалистической войны и сестер милосердия.

Дальше Кунсткамера, бок Университета, Кадетский корпус, сквер, в котором, как палец, торчит обелиск, потом темное здание Академии художеств и перед ним спокойные, маленькие, гранитные, неярко блистающие на весеннем солнце сфинксы.

– Сколько труда, – сказал Алексей Максимович.

– Красивый город, – ответил Рокитский. – Знакомый, хорошо описанный, – среди этих зданий русская литература лежит, как язык во рту.