Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

— Породистая лошадь. Будь светлее, сказал бы о ней больше… Откуда она?

— Не знаю. Наш отряд столкнулся с разбойниками. В схватке я убил главаря, — ответил Арзакан и вдел ногу в стремя.

Жеребец не стоял на месте. Паромщик обошел его и снова схватил за узду. Самолюбие абхазца было задето. Паромщик, поняв это, отпустил коня. Сняв с шеи изодранный башлык, он протянул его Арзакану.

— На что мне башлык?

— Послушай, я тебе гожусь в деды. Ингур обманчив, взглядом его не охватишь; если зарябит в глазах, закрой лицо башлыком.

— А как мне вернуть тебе назад?

— Будете же ехать обратно. А не придется, — тоже не беда.

Конь артачился, не хотел входить в воду. Но резкий удар плети заставил его решиться. Раздалось ржанье, похожее на мычанье буйвола, и жеребец грудью стал рассекать волны.

Некоторое время всадник слышал, как подковы стучат по неровному каменистому дну, затем глухой звук исчез. Пустившись вплавь, жеребец догнал опередившую его кобылу.

Волна уже захлестывала ее по самый круп.

С необъятной высоты на грохотавший Ингур глядела луна. По бурным изгибам воды скользили ее лучи, сверкая, как нити распущенного шелка.

Берега не было видно. Казалось, Ингур раскинул свои мутные воды до самого края неба.

Вода доходила Арзакану до колен.

Отец взял наискосок. Арзакану показалось, что он возвращается обратно. Сначала лошади плыли спокойно, но ближе к середине реки волны стали налетать тяжело и яростно. Точно крылатые кони, неслись они с грохотом и свистом.

Волна захлестывала Арзакана по седельную луку.

Кац Звамбая, погруженный в воду по пояс, отпустил поводья.

Жеребец Арзакана, борясь с бурным течением, плыл напрямик.

По волнам Ингура скользят, ныряя, сломанные деревья, гонимые буйным потоком.

Среди этого водоворота Арзакана вдруг охватила могучая радость.

В волнах плясала белоснежная луна, и по белым гребням, по белесому краю неба светились, казалось, голубые глаза Тамар.

Арзакану послышалось гиканье…

Отца не видно. Всюду Ингур. Ингур завладел всем светом!

— Ахахаит марджа! — крикнул Арзакан и, повернув голову вправо, собирался снова окликнуть отца. Не унесло бы его течением… Может, надо помочь?.. Оглушительный рев кружил голову. В безграничном пространстве неслись пляшущие волны.

Лошадь Кац Звамбая, не меняя направления, продолжала плыть наискось.

Отец видит: сбил Ингур сына с верного пути! Окликнул Арзакана:

— Спусти башлык на лицо!

Напрасно! Не услышал.

Закрутило, унесло жеребца с неопытным всадником.

«Ничего! — сказал себе Кац Звамбая. — Пусть сам справляется отпрыск. Одной со мной крови! Пусть учится уму-разуму. В его лета я один переплывал Ингур».

Кац уже приближался к берегу, когда едва видневшийся в волнах Арзакан совсем исчез из глаз.

Тогда пламенем охватила его отцовская тревога, и, повернув лошадь, он снова ринулся в волны.

Низко нахлобучив башлык на глаза, плывет по течению. Сзади обходят коварные волны, с силой бьют старого всадника. Но, крепко натянув поводья, Кац упрямо подгоняет лошадь.

Плыть верхом уже опасно, волны хлещут по газырям на чохе. Скинув бурку, прикрепил поводья к луке, бросился в речной простор.

Вода отбросила лошадь, но Кац Звамбая, рассекая волны плечом, ухватился за хвост.

Так плыли, и только голова лошади виднелась над водой.

И вот Кац видит: движется темный силуэт Арзакана. Словно угрожая разгулявшейся реке и ободряя сына, Кац бросил громовой клич над Ингуром.

Арзакан услышал. С внезапно прихлынувшей силой ударил он лошадь в загривок, видневшийся над водой, и, ухватившись за стремя, повернул жеребца влево.

Уже светало, когда отец и сын достигли берега.

Тщеславная улыбка играла на лице Кац Звамбая: на воде он победил сына!

Жаворонки пели в небе весенний гимн солнцу и лесу.

В кустах чирикала красношейка.

Молодой листвой кудрявился столетний дуб: весна обновила его красу.

Ингур, всю ночь воевавший со скалами, все еще шумно катил свои грозные волны.

И усталым путникам, мирно отдыхавшим под сенью дуба, неугомонный грохот волн казался гулом песни «Эргеашва», подхваченной миллионами голосов.

Таков уж издавна заведенный порядок в доме Шервашидзе: как только задремлет дедушка Тариэл, все — и стар и млад, должны ходить на цыпочках.

Невзлюбили в Абхазии протоиерея Тариэла: рясы после революции он не снял, с новыми порядками не ужился, языком трепал без устали, в каждой проповеди поносил большевиков. С кем только их не сравнивал: и с саддукеями, и с филистимлянами, и с египтянами.