Журнал «Юность» - zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1

А начальник? Чего только не думала Варя о нём, пока стояла там, у порога, а он вдруг взял и всё устроил — спокойно, без шума! И этому Берчаку, задаваке, нос утёр, и с ней, Варей, поговорил по-человечески.

Потом ей вспомнился Бобров — его мимолетная радость и тут же испуг от собственной неожиданной радости. Жалко Боброва. Себя жалко. И ещё кого-то… Кто-то ещё был сегодня, кто-то мелькнул и пропал и вот теперь отозвался в памяти запоздалым о нем беспокойством.

И снова из невидимой ночной дали по гудящим рельсам наплывал, разрастаясь шумным прибоем, паровозный гуд, метались тени под потолком, вздрагивал, дрожал вагончик, и Варя тоже вздрагивала под тонким суконным одеялом. Она глядела в бледно осветившееся окно, ждала, когда отгрохочет отмелькает и затихнет вдали торопливый шквал вагонов. И снова, напрягая память, вглядывалась в прожитый день, пытаясь оживить то мимоходом зародившееся в душе беспокойство. О ком, о чём?

И вдруг вспомнила: тот мальчишка на станции, серьезный, чем-то озабоченный, а огромных сапогах-скороходах. Она ещё спросила у него дорогу. Куда же он торопился? Кажется, на станцию… Да, на станцию, в аптеку… Наверное, кто-то послал, может, мать, может, отец. Так или нет, но кому-то было плохо.

«Господи, — с досады Варя вжалась лицом в подушку, — а я-то, я-то, кулёма, даже не спросила его ни о чём, о себе только не забыла. А может, кому помощь была нужна».

И горечь, и досада, и жалость — все, что накопилось в ней за этот день, вдруг смешалось в один горький, удушливый комок, который все подступал и подступал к горлу. Она была уже не в силах сдержать слёз.

Варин плач разбудил соседку. Испуганно, словно кто-то толкнул её в бок, Раиса вскочила с постели, в бледном свете окна метнулись крылом ночной птицы её встрепанные волосы.

— Эй, ты чего? Чего ревешь-то?

Легко и неслышно она подошла к Вариной постели, присела на край.

— Эй, как тебя? — Она склонилась над ней, потрясла легонько за плечо. — Ну, ты даешь, ей-богу! С чего тебя прорвало-то? Случилось чего, что ли? Ну брось, брось.

Плечо под Раисиной рукой вздрагивало: Варя больше не сдерживала слёз. Не могла да и не хотела. Но теперь не столько от обиды, от жалости к себе самой и к другим, кого она только что. жалела, плакалось ей, сколько от этого неожиданного участия, от грубоватых и все равно успокаивающих слов, от этой то ли забытой, то ли сдерживаемой доброты, с какой говорились они, и от руки Раисы на своем плече, весомой и тёплой, напомнившей вдруг Варе руку матери.

— Ну, ладно, — говорила Раиса, — ну, поревела — и будет. Слышь, что ли. — И словно удивляясь: — Это ж надо так реветь, это ж надо! Обидел кто, скажи, обидел? — И ещё больше удивляясь: — Не я ли? Ну, скажи, я, да? Вот чудачка! Брось! Если хочешь, добрей меня здесь и нет никого. Это точно. — Она тихо, словно для себя самой, засмеялась. — Вот те крест! Самая что ни на есть добрая душа. Только я её не всем показываю, душу-то. И тебе мой совет: прячь ты подальше свою доброту. И слезы тоже. А что добрая ты, сразу видно. И хватит реветь. А то и я за тобой. Думаешь, не умею? ещё как! И так же неслышно, как подошла, она вернулась на свою постель и скоро затихла.

Затихла и Варя. Однако уснула не скоро. Она лежала с мокрым, не просыхающим от слез лицом, с открытыми, выплакавшимися глазами, удивлённая и успокоенная. Все вдруг приутихло, угомонилось в ней.

И не таким тревожным показался ей возникший в эти минуты новый шум приближающегося поезда.

«Нет, все будет хорошо, все будет ладно. Только зачем людям прятать доброту, зачем беречь её, от кого?»

Потом ей приснился сон. Солнечный летний день. Она и Раиса убирают сено на знакомой луговине. Весело, споро орудуют вилами, ловко и согласно, одна за другой, мечут они сено вверх, на копну, а копна растет все выше и выше. И кто-то стоит там, на вершине, принимает. Сначала Варе как будто всё равно, кто там, наверху, а потом, словно приглядевшись, узнала: это ж Берчак, вчерашний знакомый.

Он стоит и улыбается им сверху, то Варе подмигнет, то на Раису глянет и ей подмигнет тоже. И от этого Варе не по себе, она хмурится, виновато глядит на Раису и с тайным ужасом признается себе, что ей хочется, чтобы он ей одной улыбался, на неё одну глядел.

В это утро начальник строительно-монтажного поезда Петр Владимирович Паршин проснулся необычно рано. Он понял это сразу. И не столько по густой, ещё предутренней серости за окном, по-холостяцки завешенным газетой, сколько по собственному безошибочному ощущению, что привычный час его не настал.