Журнал «Юность» - zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1

— Ша, начальники, — рыкнул вошедший с порога, — кончаю, слышь, стройку, пиши расчет.

К Вариному удивлению, этот громогласный рык был встречен в вагончике таким же молчанием, как и её недавнее еле слышное «Здрасьте вам!». Впрочем, верзилу в мокрой робе — теперь Варя видела его широченную спину, загородившую от неё половину обитателей вагончика, — это невнимание к его персоне не очень-то смутило. Он продолжал своё:

— Ехал сюда как путный, думал, слышь, дело будет, а тут… Неделю, слышь, из траншеи воду качаем, а что мне с этой воды, хлебать из ковша, что ли? Не, начальники, хватит, пиши, слышь, расчет.

Человек, говоривший по телефону (Варя поняла, что это и был начальник), положил трубку на рычаг и, обращаясь к одному из сидящих за столом, сказал спокойно, почти дружелюбно, будто речь шла о начислении премиальных:

— Власенко, рассчитай его с богом. Нечего, понимаешь, сырость разводить. На дворе и без того слякотно. Вчерашний день не закрывай.

Последнее распоряжение пришлось не по душе верзиле. Он снова взял на горло:

— А полдня, по-вашему, кто вкалывал?

— Полдня ты в чайной при вокзале просидел, — не поднимая головы от бумаг, сказал тот, кого назвали Власенко, — пиво сосал с компанией.

Мокрая роба угрожающе надвинулась на стол, но от активных действий воздержалась.

— Тебя бы, слышь, — сказал он с мстительной издевкой, — с твоей бухгалтерией на этот самый котлован, помочил бы, слышь, свою эту…

Власенко ничего не ответил.

Но тут дверь снова распахнулась, и один за другим в контору стали шумно входить рабочие. Кто-то чертыхался, запнувшись о Варин чемодан, кто-то, едва перешагнув его, уже колотил по краю стола мокрыми рукавицами… Разговор в вагончике принимал крутой оборот, и Варя поняла: это надолго.

Она, присев на угол чемодана, приготовилась ждать. Многое, о чем, перебивая друг друга, говорили эти люди, Варя не понимала, но главное, из-за чего разгорелся сыр-бор, можно было уловить. Виной всему был дождь, старые, с протекающими крышами вагончики, плохой инвентарь, рваные рукавицы, которые до сих пор не могут заменить, и какие-то нечуткие, бездушные люди, от которых зависит все это. Было похоже, что и дождь, поливающий какой уж день, — дело чьих-то дырявых рук, чьей-то преступной халатности. Самым шумным и напористым в нестройном хоре голосов был голос того, в робе. Воспрянувший от нежданной поддержки, он все больше расходился в своем обличительном раже и, кажется, даже забыл о том, ради чего пришел сюда. А может, совсем на другое рассчитывал. Возможно, придя за расчётом, он ждал уговоров, увещеваний и, может, готов был, покуражившись вволю, пойти на уступки, остаться на стройке, выторговав, разумеется, какую-нибудь выгоду для себя. Но вышло не так, как задумывалось, — без всяких уговоров, в два счета… Да ещё со вчерашним нарядом наступили на хвост.

Сдаваться без боя ему явно не хотелось.

— Мне-то, конечно, что, — шумел он, — я крановщик, я себе отыщу местечко под солнцем, где не капает. — Он то натягивал, то снова снимал с головы мокрую кепку. — Меня, слышь, вся дорога знает, примут везде… А за ревматизм да за здорово живешь теперь никто не рубит. За здорово живешь коммунизм, слышь, не построишь.

— С тобой всё, Берчак, — попробовал остановить его Власенко. — К концу дня прошу за расчётом.

— Да не в етим, как говорят, дело, — упорствовал крановщик, — не обо мне, слышь, речь. Я уйду, за мной другой потянется. — Он обвёл собравшихся уверенным в поддержке взглядом. — А кто останется, кто дорогу-то будет строить? Эта чудачка, что ли?

И он кивнул головой на дверь, где у порога, никем до сих пор не замеченная, стояла девчонка в промокшем плаще-болонье и прижимала к ногам затюканный десятками пар грязных сапог чемодан. Минуту или две назад, оказавшись невольной свидетельницей этого, как ей казалось, совсем некстати затянувшегося разговора, она посторонне, не смея да и не желая судить ни о ком, неясно и путано думала об этих людях. Она уже тяготилась этим разговором и с одинаковой досадой начинала думать и о горластом крановщике, который все что-то доказывал, «качал права», и об этом молчаливом, не в меру сдержанном человеке, который, оказалось, и в самом деле был начальником строительно-монтажного поезда. Чья правда была в споре — этого она не могла понять. Впрочем, и не было спора: кричали одни и отмалчивались другие. Но молчали так, будто в нем, в этом сдержанном молчании, была какая-то невысказанная правда, и этой правде Варе почему-то хотелось верить. Одно не нравилось ей: почему молчит этот человек с усталым и небритым лицом, почему позволяет другим говорить с ним вот так — зло и грубо?