Агния Кузнецова (Маркова) - Ночевала тучка золотая...

Нонна была потрясена. Она бросилась к бабушке. Обе старухи в этот момент пили в столовой чай и показались ей необыкновенно хорошими. Она кинулась на шею сначала к бабушке, чуть не опрокинув на скатерть ее кружку с недопитым чаем, затем подняла со стула дряхлую компаньонку, усадила ее обратно и тогда только, ликуя, объявила:

– Ура! Еду в Мюнхен! Письмо от тети Тани! Ура! Привет тебе, бабусик!

Марфа Миронова молча пожала плечами. Нонна бросилась к телефону.

– Это общежитие? – крикнула она в трубку. – Пожалуйста, из двенадцатой комнаты Антона Веселого или из седьмой Люсю Бояркину.

Подошел Антон.

– Антон! Я уезжаю в ФРГ. В Мюнхен! Ты слышишь? – задыхаясь, сообщила Нонна.

– Что?.. – не понял Антон. – Ты больна? У тебя температура? Или, может быть, это роль? Тебя взяли сниматься в кино?

– Ничего подобного! Я получила приглашение от тетки. Она живет в Мюнхене.

– Ты с ума сошла! Во-первых, мы готовим спектакль. А во-вторых, там реваншисты!

– Ой, Антошка! Я же ненадолго. Реваншисты за этот срок меня не убьют… Только знаешь, это все получилось как в сказке. У меня такое ужасное настроение было, и я думала: куда бы уехать хоть ненадолго? Думала, думала, и вдруг это письмо! Как снег на голову. Будто бы тетя Таня услышала меня… Понимаешь? Ой, Антошка, целую тебя в носик!

И уже совсем поздно вечером Нонна позвонила Алеше.

– Алеша! Ну, как свет-трава? Да?! Значит, свет-трава это и есть очанка? Та самая, которой древние греки лечили заболевания глазного нерва? Интересно! А я уезжаю в Мюнхен. Да так вот – уезжаю, и все. Да, надолго. Там у меня живет тетка. К ней в гости. Она всегда живет там. Всю жизнь. Когда? На днях. Ну пока, Алеша! Что? Думаю, перед отъездом увидимся, если время позволит…

Отъезд Нонны в Мюнхен состоялся лишь в феврале.

На Белорусском вокзале ее провожали Антон, Люся и Соня.

Антон сфотографировал Нонну с подругами на фоне вагона «Москва – Париж». Потом, привлекая внимание всех находящихся на перроне, они выпили коньяк из расписных деревянных рюмок, купленных в магазине сувениров для тети Тани. И вот наступили последние минуты прощания. Нонна вскочила в вагон и, вытянув шею, смотрела поверх головы проводника, стоявшего на нижней ступеньке.

Радость и тревога захлестывали ее. Радость от предстоящей поездки и тревога оттого, что Алеша не пришел на вокзал. Это заметили все, но молчали. И то, что Нонна с трудом сдерживает слезы, – тоже видели все.

Поезд тронулся. И вдруг Нонна увидела взволнованные глаза Алеши. Поезд набирал скорость. Провожающие остались позади, и только Алеша несколько мгновений бежал за поездом в сдвинутой на затылок старой шапке-ушанке, в демисезонном пальто. Последними мелькнули его черные кожаные перчатки, которые он поднимал над головой.

Его бег по перрону, его глаза и эти вскинутые над головой руки многое объяснили Нонне. Больше слов, которых она так долго и тщетно ждала…

Проводник закрыл дверь, и Нонна пошла в свое купе.

На нижней полке сидела женщина средних лет. Нонна поздоровалась. Та приветливо ответила, пригласила садиться. И сразу забросала вопросами. А когда узнала, что Нонна – будущая актриса и впервые едет в другую страну, взяла шефство над ней.

Соседку по купе звали Марией Ивановной, была она женой дипломата. После двухмесячного пребывания дома снова возвращалась к мужу, в Париж.

Общительная и разговорчивая, она без конца рассказывала Нонне о Париже. Или, вернее сказать, о парижанках. Они, оказывается, теперь носят юбки еще короче, чем прежде, и называются эти юбки не мини, а космос. А стриптиз теперь вовсе не в моде! Потом она засыпала Нонну длинными анекдотами, над которыми громко и заразительно хохотала.

Проводник принес чай. Мария Ивановна стала угощать Нонну домашними пирожками, тортом, печеньем. А та робко присела к столу и не рискнула достать свою скудную студенческую закуску, наскоро купленную друзьями.

После ужина Мария Ивановна занялась своими чемоданами, а Нонна вышла в коридор и стала смотреть в окно. Куда бы ни взглянула она, всюду чудились ей Алешины глаза. Они смотрели из-под хвойных ветвей, низко склонившихся под тяжестью снега, горели на снежных шапках, нахлобученных на пеньки. Алешины глаза светились на темнеющих, уходящих к горизонту дорогах…

До границы Нонна находилась под грустным обаянием всего, что произошло на московском вокзале. Вроде бы ничего особенного и не случилось… Но она перебирала в уме одну за другой самые незначительные детали. Они очень много значили для нее.