Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Вуквун поддержал жену:

— Действительно, Тэгрынэ, почему бы тебе не остаться в Лукрэне? Это лучшее место на Чукотке.

— Подумаю, — отговаривалась Маша.

…А пурга бушевала без перерыва. Иногда приходилось полчаса добираться до колхозной конторы. Председательский «газик» не мог пробиться через сугробы и отстаивался в гараже.

По утрам за Машей частенько заходил Андрей Пинеун и провожал ее до самого крыльца конторы. Отсюда он шагал дальше, в свою механическую мастерскую, а Маша оставалась на крыльце и следила, как постепенно исчезает в снежной круговерти его наклоненная встречь ветру фигура…

Телефонный аппарат, стоявший на столе у Сергея Ивановича, трезвонил не переставая. Вызовы следовали то из Анадыря, то из Магадана. Все заботились о том, чтобы оленьи стада находились в таких местах, где не страшен гололед, если наступит оттепель.

Иногда трубку приходилось брать Маше, и слышался голос Петра Ходакова. Секретарь окружкома сердился:

— Ты все еще там сидишь? Смотри, опоздаешь на работу!

— У меня же пока нет назначения, — оправдывалась Маша. — В Анадыре мне делать нечего, а здесь, по крайней мере, настоящее дело есть.

— Ну ладно, ладно, — сбавлял тон Ходаков. — А все же вылетай немедленно, как только установится погода.

И действительно, времени у нее оставалось мало. Отпуск кончался. А в Лукрэне конца работы не видно. Говоря откровенно, то, что делала здесь Мария Тэгрынэ, представляло собой лишь самые приблизительные наметки. Но уже и в них вырисовывалась такая картина будущего, что захватывало дух.

Вечером, усталая и довольная, Маша брела под пургой в гостиницу и опять ждала Пинеуна. Так уж повелось, что все вечера они проводили теперь вместе в его домике, занесенном по самую крышу снегом. До поздней ночи слушали музыку, а потом брели обратно в гостиницу. Каждый раз Маша с замиранием сердца ждала, что Андрей предложит ей остаться здесь на ночь и боялась, что у нее не хватит духу отказаться.

Однажды это почти случилось. Маше пора было возвращаться домой. Вдвоем они вышли в тамбур, уже одетые. Андрей распахнул дверь и вместо темени увидел перед собой гладкую снежную стену, на которой отпечатались доски входной двери.

— Занесно, — сказал Андрей и вопросительно посмотрел на Машу. — Что будем делать?

— Как что? Откапываться! — решительно ответила она.

— Правильно! — сказал он и пошел искать лопату.

Переместив сугроб с улицы в тамбур, Пинеун открыл дорогу.

Откапывали и входную дверь гостиницы.

— Придется прекратить эти поздние визиты, — с сожалением сказала Маша. — А то будет беда.

— Какая же беда? — пожал плечами Пинеун. — В чем она? В том, что вы останетесь у меня или я заночую у вас в гостинице?.. Если вы называете это бедой, то извините… Может быть, и верно, нам не следует встречаться.

Андрей говорил это каким-то потухшим, потускневшим голосом.

— Милый, хороший мой человек, — торопливо перебила его Маша. — Не надо так… Вы же прекрасно понимаете, в чем дело, чего я боюсь. Мы с вами… мы с тобой взрослые люди. Очевидно, ты взрослее меня, потому что у тебя есть сын… Пойми же меня, Андрей. Мне с тобой очень хорошо. Когда я с тобой, мне тепло, покойно, уверенно. Но всегда ли так будет? Зачем торопить время?

Андрей стоял очень близко. Лицо его почти касалось Машиного лица.

— Как хорошо, что ты сама все сказала! — с каким-то глухим стоном произнес он. — Ты действительно мудра, не зря говорили люди. Спасибо тебе, Машенька! Иди спать, и я желаю тебе сегодня самой спокойной, самой сладкой ночи. Иди!

Андрей шагнул в пургу, оставив Машу на крыльце гостиницы.

Она вняла его совету — сразу улеглась в постель. Но не было у нее спокойной ночи. До самого утра слушала вой пурги, и в этом вое, свисте, шуме, грохоте ей чудились таинственные голоса. Ехали сказочные «рэккэны» — крохотные человечки — вестники всякой смуты, сердечных невзгод, болезней… Однако бывало, что на своих малюсеньких нартах они везли и счастье. А что такое счастье? В общежитии в Вешняках кто-то сказал однажды: «Счастье — это большой аккордеон, на котором не всякий может сыграть. Вопроса — есть ли счастье? — не существует. Существует другой вопрос: умеете ли вы играть на этом инструменте?..»

И тут же стали выстраиваться чередой, больно царапнув сердце, иные вопросы: «Собственно, кто я такая? Дочь бывшего кулака?.. Так ведь я его никогда не видела! Родители мои те, кто пятьдесят лет пролежал в вечной мерзлоте, кто смотрел широко распахнутыми глазами в осеннее небо, и снежинки не таяли на зрачках… Мои отцы и Тэвлянто, и Отке, и Тэгрынкеу — все, кто строил на Чукотке новую жизнь, за которую теперь мы в ответе, и нет такой силы, что могла бы заставить нас отстраниться от нее, этой ответственности, превратиться в простых наблюдателей. Так уж нас воспитали, так учили в школе, в педучилище, этом чукотском университете, на работе в комсомоле. И такими вырастили… Как все-таки хорошо, что мне довелось по-настоящему поработать в комсомоле! В полную силу! Отрешившись почти полностью от всего личного!.. А может быть, это и не очень хорошо — устраивала всем счастье, а о себе забывала». Но ведь даже самое прекрасное с виду счастье для себя оказалось таким непрочным и на ее глазах развалилось как-то глупо, даже некрасиво. Валя и Андрей выглядели как на плакате — счастливейшая комсомольская чета. А каков финал? Плакатное великолепие порей нежизненно. Крепче то, что подчас ни на что не похоже, что ценно само по себе, а не только похоже на что-то ценное. Чувства не могут быть похожими — вот какой урок вытекал из того небольшого опыта по этой части, какой имела она сама, по крови дочь богатейшего оленевода, по духу прямой потомок ревкомовцев, первых коммунистов Чукотки, Мария Ивановна — по-русски, Тэгрынэ — по-чукотски — Метательница гарпуна…