Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Когда корабль обогнул остров Алюмку и вошел в лиман, перед прибывшими открылись пологие берега. До самого горизонта ни кустика, ни деревца.

Да, это была ни на что не похожая земля, суровая и студеная. В низком осеннем тумане едва проглядывался уездный центр — Анадырь. Если бы не две высокие радиомачты — след неосуществленного намерения открыть трансконтинентальную телеграфную линию через Берингов пролив, — могло показаться, что на берегу нет никаких построек; одни камни и голая глинистая земля, покрытая жиденькой железной травой, которая уже ломалась под ранними осенними заморозками.

Однако когда корабельный баркас причалил вплотную к песчаному берегу, на косе возникли приземистые, словно вросшие в землю избы. Некоторые из них по самую крышу были обложены травянистым дерном, отчего казалось, будто они самостоятельно пробились из этой скудной почвы.

Над одной избой трепыхался неопределенного цвета флаг. В ней размещался «Совет», сформированный из коммерсантов и колчаковских офицеров.

Приезжие шли вдоль единственной улицы Анадыря, по обеим сторонам которой уцепились за галечный берег покосившиеся домишки с маленькими, подслеповатыми окошечками. Те, что не обложены дерном, обшиты старой мешковиной, обрезками толя, полуистлевшими оленьими шкурами. Высоко над крышами торчали железные либо кирпичные трубы. Из труб вился угольный жирный дымок, щекотавший ноздри.

За домишками виднелась вода — с одной стороны Анадырский лиман, с другой — тундровая речка Казачка, густо-коричневая, настоянная на мхах и лишайниках. Она и поила анадырских жителей. Речной водой надо было запасаться в отлив, но все равно она сохраняла солоноватый привкус. Этот привкус переходил и в чай, и в злую анадырскую брагу, которую здесь начинали варить поздней осенью, когда иссякал запас спиртного, привезенного редкими пароходами.

Местные жители в большинстве своем принадлежали к чуванскому племени. Оттого и наружностью они были неопределенны: черты лица вроде бы европейские, а выражение дикое. И слова русские произносили по-своему — пришептывая, прицокивая; с непривычки речь их трудно было понять.

В общем, уездный центр производил унылое впечатление. Чукчей в том Анадыре не проживало, если не считать нескольких спившихся субъектов, потерявших свой облик настолько, что они походили на любого пьянчужку в любом порту мира — от Петропавловска-Камчатского до Сингапура.

В конце 1919 года над Анадырем впервые взвился красный флаг, и тогда же появилось знаменитое воззвание к «людям голода и холода». Но оставленные на свободе рыбопромышленники и торговцы вскоре напали на ревком и арестовали всех, кто оставался в маленьком домике с красным флагом. А затем здесь свершилась и еще более страшная трагедия.

2 февраля 1920 года в комнатку, где содержались арестованные ревкомовцы, ударил первый солнечный луч. В тот день лишь краешек солнца и показался над Алюмкой, и сразу же стало смеркаться. Розовые нити протянулись по ледовому простору замерзшего лимана.

Послышались голоса. Громко топоча ногами, конвоиры вломились в сени, распахнули двери, впустив впереди себя морозный воздух. Арестованным объявили, что их переводят в другую тюрьму. Во главе со своим председателем Мандриковым ревкомовцы вышли из дома. Было тихо. На той стороне лимана, за заснеженными вершинами Золотого хребта, занималось северное сияние. Оно было еще слабым и казалось простым свечением неба. Но вот дрогнул и засиял один луч, рядом с ним вспыхнул другой, и яркая цветная занавесь повисла над льдами.

Тишина была такая, что хруст снега под подошвами идущих рвал воздух, разносился далеко вокруг, будто отскакивая от ледяных торосов. Арестованные шли медленно, не торопясь. И когда они ступили на лед Казачки, послышалась какая-то неясная команда, конвоиры бросились врассыпную. В тот же миг загремели выстрелы. Пули со звоном раскалывали лед.

Стреляли из домиков, стоявших над речкой. Выстрелы были меткими. Лунный свет и полярное сияние ярко выделяли на белом льду черные фигурки ревкомовцев. По льду расплывались пятна крови, словно отблеск полярного сияния упал на него.

Когда смолкли выстрелы, над Анадырем опять повисла зловещая тишина. Лишь через несколько дней их похоронили на старинном анадырском кладбище, свалив в яму в том виде, как они застыли на морозе.

А рано утром 7 февраля пули уложили и тех четырех, что были посланы в верховья Анадыря и возвращались назад в полном неведении о свершившейся беде. На этот раз стреляли из-за торосов, подпустив путников на такое расстояние, чтобы бить наверняка.