Лев Правдин - Океан Бурь. Книга первая

«Ну, теперь держись, сейчас будет второй залп».

Он не ошибся. Огонь обрушился на ту молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха и вместе с порохом нанюхалась там еще чего-то непрочного, легкомысленного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: «Война все спишет». Но хотя война уже давно кончилась, они все еще не могут прочихаться, не могут вернуться к прежнему мирному пониманию жизни.

Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сунула папиросу в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей, и спросила:

— Ну, что молчишь?

Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.

— Ты ведь знаешь, — стараясь говорить как можно тише, напомнил Валерий Ионыч, — она мне не нравится.

— Врешь!

— То есть не так нравится, чтобы…

— Что ты там шипишь! Говори как человек.

— Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…

— Чепуха! Прекрасная девушка.

— Да она и полюбить-то меня не может.

— А ты спрашивал?

— Разве это надо спрашивать?

— Надо! — проговорила Елена Карповна с той силой и страстью, с какой только мать может втолковывать сыну, добра ему желая. — Спрашивать надо, говорить надо. Интересы свои отстаивать надо. А ты безвольный человек, тебя сбить с толку ничего не стоит. Поэтому жену тебе надо сильную волей и желаниями.

«Безвольный, — подумал он. — Таким ты сама сделала меня. Задавила своей волей». Но сказать этого он не решился и, как всегда, промолчал.

Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит, — это была правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравилась. Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь, чтобы она этого не заметила и не обиделась.

Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей, зная, что воробья ему не поймать. Сравнение, конечно, не самое лучшее, он это понимал, но ничего другого в голову не приходило. Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный.

Он давно знал, что матери очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изумительные творения.

— Ничего-то, кроме глупости, от тебя не дождешься, — обреченно вздыхая, обрывала Елена Карповна разговор. — И в кого ты такой…

Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:

— Ну, чадушко, добился ты своего: Валечка-то наша замуж вышла.

«Это ты своего добилась», — тоскливо подумал он и ничего не ответил. Почти на целый год уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном, в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел и попал на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину «Жена сталевара»: окно, ночь, она стоит, ждет мужа и по багровым вспышкам догадывается, когда он закончит плавку.

Вернувшись домой, показал картину матери. Она сказала:

— На Валентину похожа. — И осуждающе добавила: — В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас!

Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:

— Отец, как узнал, что мужа своего законного прогнала, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался, подальше от всего домашнего. Слышишь, ходит…

Сверху доносились редкие шаги. Там ходит большой, тяжелый человек, уставший от своих дум, тоже больших и тяжелых.

Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом, и ждала, когда можно будет уйти домой и начать совсем какую-то новую жизнь.

Новая жизнь — это ребенок. Валя еще почти ничего не знала о нем, он пока еще мало беспокоил ее и почти ничего не требовал.

У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть его. И наконец настал день, когда она получила его в полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок — маленький, темный и какой-то уж очень упругий.