Александра Бруштейн: И прочая, и прочая, и прочая

Очевидно, губернатор переспрашивает: «Каких больных? Сумасшедших?», потому что Михаил Семенович спокойно разъясняет:

— Совершенно точно: сумасшедших. У нас других нет.

— Ну как же! — отвечает Морозов все так же почтительно, но уже каким-то повеселевшим голосом. — На моей ответственности, как старшего врача, свыше пятисот больных людей. Среди них есть слабые, не встающие с постели. Кто может поручиться, как поведет себя враждебная толпа? А вдруг она подожжет больничные корпуса, запертые на замок? Больные сгорят заживо!

Наступает довольно продолжительная пауза. Морозов молчит, ожидая ответа губернатора. Ждем и мы. Затем Морозов говорит коротко:

— Честь имею кланяться, ваше превосходительство. — И, повесив трубку, с широкой улыбкой оборачивается к нам.

— Ну что? Как? — кричат ему со всех сторон.

— Ничего, — отвечает Михаил Семенович, и огромные черные глаз смеются на его заросшем волосами лице.

— Что он тебе ответил? — добивается Анастасия Григорьевна.

— Ничего не ответил. Выслушал мой официальный доклад о том, что я выпущу больных, — спасибо тебе, Настя! — и замолчал. Потом сказал: «Гм… Да… Ну хорошо!» — и повесил трубку.

— Ура! — кричит кто-то. — Победа!

— Еще не победа — поправляет Михаил Семенович. — Но все-таки некоторый успех.

Мчусь к своему домику-сараю, хочу поскорее все рассказать. Меня догоняет Морозов.

— Не торопитесь радоваться… И не обольщайте людей чрезмерными надеждами. Я не хотел говорить вам этого у нас… До победы еще ох как далеко!

— Почему?

— Да ведь моя угроза выпустить наших больных против погромщиков — авантюра! Ну, допустим, выпущу я их… А на кого они обрушатся? Думаете, на погромщиков? Не уверен я в этом. Вовсе не уверен. Может ведь получиться и так, что они вместе с погромщиками нападут на нас, на врачей, на персонал, на всех служащих больницы!

Михаил Семенович замолкает, потому что в этот момент мы выходим на главную Колмовскую линию, идем мимо мужского беспокойного корпуса.

У своего окна виден страшный Послухмянцев. Он грозит нам кулаком и орет так, что слышно сквозь двойные рамы:

— Зашевелились! Забегали! Узнает и вы меня, дайте срок!

— Видели? — спрашивает Морозов, кивая на Послухмянцева в окне. — Этот, например, как вы полагаете, с кем он будет? И против кого пойдет?

Как ни сдержанно я передаю дома все услышанное в квартире Морозовых, настроение у всех поднимается.

Но долго мне оставаться дома не приходится. Снова прибегает Кланька: меня к телефону.

Этот телефонный разговор уже совершенно в другом тоне! Из трубки рвутся раскаты ликующего голоса доктора Марголина:

— Поздравляю! Поздравляю! Все мы вас поздравляем! Минут двадцать назад мимо наших окон промчался на казенной пролетке пристав Батурин. Во весь опор! Словно в погоню мчался! И ведь, в самом деле, догнал!.. Откуда я это знаю? Да оттуда, что мимо наших окон сейчас пробежал обратно — не к Колмову, а в город! — весь крестный ход… Ей-богу, они бежали — и попы, подобрав пышные свои облачения, и погромщики, все, все! Чем это вы их так напугали, а?

В ближайшие дни кончается наша Колмовская осада. У нас остаются только Никоновы — Нюта со Степаном Ивановичем и Женечкой, им деваться пока некуда, квартиру их разгромили. Еще остаются пока у нас дети Ушаковых — Боря и Глеб. Николича перевозят в больницу.

Все остальные возвращаются в город.

Через несколько дней начинают ходить поезда. Возвращается из Москвы Лидия Васильевна Ушакова, жена Николича, и увозит от меня своих мальчиков.

Еще через день возвращается мой муж из командировки в Прибалтику. Он привозит с собой для новгородской социал-демократической организации шесть револьверов, купленных им в разных городах. Это «фурор», как выражается Аля Сапотницкий. Ведь предстоят еще новые бои и схватки — создание настоящей, а не самодельной обороны — и прочая, и прочая, и прочая. Все то, что, вместе взятое, называется революцией.

А путь революции — путь до победы — еще далек!

Победа придет через двенадцать лет.