Александра Бруштейн - И прочая, и прочая, и прочая

Костогоров — бывший офицер, сохранивший и в убожестве психиатрической больницы «хорошие манеры» и «хороший тон». Живет он в Колмове очень скудно. У него нет ни семьи, ни родных, никого, кто бы мог помогать ему материально. Профессии у Костогорова нет, делать он ничего не умеет, — ничему такому его не учили до заболевания. А после заболевания немало, вероятно, мешало и мешает Костогорову укоренившееся в нем с детства и навечно презрение к труду, уверенность в том, что он барин и хамским трудом — «за плату» — заниматься не обязан. Больница кормит его, правда, без разносолов, но сытно, дает ему грубое белье, больничные «коты», халат, мало чем отличающийся от арестантского, и соответственную верхнюю одежду. Как зеницу ока бережет Костогоров сорочку с крахмальным воротничком, галстук, старые штиблеты и ветхий сюртучок с брюками. Сорочку он стирает сам, так же как сам штопает сюртучок и брюки, сам ваксит и натирает штиблеты до зеркального блеска. Все это он надевает только в тех случаях, когда идет в гости к кому-либо из врачей или надзирательского персонала.

Войдя в столовую, Костогоров изыскатано-вежливо кланяется и целует мне руку. После этого у нас с ним начинается «салонный разговор».

— Как ваше драгоценное здоровье, сударыня?

— Благодарю вас, очень хорошо.

— Погода в нынешнем году переменчива. То подморозит, то дождик… Очень неприятно! Нэспа? (Не так ли? (франц.))

Затем наступает в разговоре некоторый провал. После чего Костогоров достает из бокового кармана сложенный вчетверо листок.

— Разрешите почтительнейше преподнести вам мои последние стихи… О нет, нет, нет! Только не читайте при мне! Потом, после, когда я уйду.

Все это повторяется во всякий приход Костогорова. И стихи его — «последние»! — я знаю давно, они уже есть у меня в нескольких экземплярах. Стихи без рифмы и абсолютно без всякого смысла. Переписаны они удивительным почерком, похожим на затейливый орнамент.

Иван приносит чай. Я разливаю.

— Можно вам предложить бутерброд, Дмитрий Иванович?

— О, что вы, что вы, сударыня? (Имен и отчеств он не запоминает.) Разве я смею! Нет, нет, нет!

Я намазываю ему бутерброды. Он отмахивается, умоляет меня не утруждаться.

— Ну, разве что из ваших ручек… — соглашается он наконец.

Ест Костогоров с невероятной изысканностью, элегантно отставляя мизинцы обеих рук!

— О, пардон! Сколько беспокойства! Милль пардон!

Я еле сижу: слышу из соседней комнаты голос Сударкина. С какими вестями он явился? Что в городе?

— Разрешите вас спросить, сударыня… — начинает вдруг Костогоров. — Как ваше драгоценное здоровье?

О господи! Сейчас пойдет сообщение о том, что погода нынче переменчива — то дождик, то подморозит…

Но тут случается совершенно непредвиденное! Дверь с грохотом распахивается, и стоявшие, очевидно, за ней Боря и Глеб — подслушивали, что ли? — проваливаются в столовую совершенно так же, как в трактирный номер Хлестакова падает из-за двери Бобчинский! Ревут оба ревмя!

— Тетя-а-а! Это Глебка…

— И вовсе не Глебка! Ты сказал: «Там сумасшедший сидит — поглядим!»

— Да-а-а… Как же! Ты сказал, а не я!

Подоспевший Иван сгребает мальчиков в охапку и выдворяет их из столовой. Смотрю с опаской на Костомарова: не услыхал ли он, не понял ли, что мальчики говорили о нем? Но нет, он, как всегда, совершенно выключен из окружающего, погружен в свои мысли или безмыслие.

Наконец — о счастье! — Костогоров встает.

— Разрешите откланяться, сударыня!

Не спрашиваю: «Куда же вы спешите?» Я научена горьким опытом: если задать такой вопрос, Костогоров — вот подлинно каменный гость! — снова усядется, чтобы спросить о моем драгоценном здоровье или сообщить, что погода нынче переменчива…

Костогоров изящно раскланивается, прижав руку к сердцу.

— Тысяча извинений… Безмерно благодарен… — И уже уходя, в дверях: — Надеюсь увидеть вас вечером?

Сударкинские вести — тревожные. Правда, погром сегодня несколько слабее. Да ведь и то, — некого уже и громить, за два дня разгромили много квартир, причинили большой ущерб, избили и ранили многих. Да и суббота сегодня, — скоро ударят ко всенощной. Но на завтра — воскресенье! — черная сотня что-то замышляет. Надо быть готовыми.

Костогоров, уходя, не зря сказал: «Увидимся нынче вечером». У нас в больнице в самом деле сегодня устраивается вечер для больных. Михаил Семенович Морозов требует, чтобы все мы, как обычно, присутствовали, прифрантившись, принарядившись, — это повышает праздничное настроение у больных. Отменить давно назначенный вечер нельзя, — это будет подозрительно. Надо, чтобы сегодня все было как всегда.