Александра Бруштейн: И прочая, и прочая, и прочая

Такие вечера для больных устраиваются в Колмове довольно часто. Присутствуют на них тихие больные, хроники. Они любят эти вечера, — все-таки разнообразие в безрадостной больничной жизни! Вечер не отменили и сегодня, хотя, надо признаться, момент на редкость неподходящий. Квартиры врачей переполнены «гостями», за которыми в городе охотится черная сотня. У нее, у черной сотни, конечно, есть доброхоты-единомышленники и в самом Колмове, — об этом достаточно ясно говорит недавний эпизод с выбитыми у меня стеклами!

В общем, нечего сказать, самое время праздновать!

Вечером большой зал центрального корпуса переполнен. По обе стороны прохода сидят слева мужчины, справа женщины. Среди последних — красавица Мария Аполлоновна. Это «бывшая дама», жена высокого чиновника. Совершив крупную растрату, муж застрелился. Мария Аполлоновна сошла с ума. Ни семьи, ни детей, ни родных у нее не было, а друзья в таких случаях улетучиваются как дым. Настоящей удачей для Марии Аполлоновны было то, что она попала в Колмово. Мало ли сумасшедших бродит по улицам русских городов, выпрашивая подаяние, потешая публику! За ними стайками гонятся мальчишки, улюлюкая, бросая в них камнями…

Мария Аполлоновна — красавица и сейчас, хотя и поблекла ее красота, а голова низко острижена под машинку. Она тиха, живет в каком-то воображаемом мире, не замечая окружающей обстановки, людей. Как-то летом я увидела ее стоящей у окна. С задумчивой, доброй улыбкой она делала широкие жесты, словно проливая или рассыпая что-то, видимое лишь ей одной.

— Что вы делаете, Мария Аполлоновна?

Она ответила, хотя и не сразу:

— Зерна… — И добавила: — Птичкам…

Никаких зерен у нее в руке не было. Никакие птицы вокруг нее не вились. Но она видела их, и ей было хорошо.

Вечер начался с дуэта виолончели и скрипки. Играли Григорий Герасимович Нахсидов и немилосердно фальшививший фельдшер. Фельдшер заменял — срочно! — не приехавшего сегодня скрипача Абисова, постоянного участника наших больничных концертов. То, что не приехал Абисов, судебный следователь, так сказать, лицо официальное, мы все толкуем как симптом тревожный.

Следующий номер — поет Розина Михайловна Нахсидова. Петь перед колмовскими больными — дело не легкое. Скрипка, рояль, виолончель беспредметны. Они радуются или печалятся, — это понятно всякому, хотя и смутно, неопределенно. Но пение — это конкретно, это «Средь шумного бала», это «Дай ручку мне, красотка» или «Сладким запахом сирени напоен душистый сад». Это конкретные образы того, чего больные лишены, чего они уже не знают. Где он, шумный бал? Где красотки с их ручками, где сирень? С большой осторожностью надо выбирать романсы и арии!

Третий номер — чтение чеховского рассказа «Беззащитное существо». Вот это да, это вызывает веселый смех, оживление, хотя читает надзирательница «тетя Вава» довольно примитивно.

После четвертого и последнего номера музыкальной программы — «Турецкого марша» Моцарта — происходит случай, не предвиденный устроителями. Встает сидящий в первом ряду Василевский, бывший певчий Исаакиевского собора в Петербурге, ныне считающий себя турком, верноподданным Оттоманской Порты. Выпрямившись, все еще статный, как старый дуб, Василевский возглашает чудесным басом:

— Этот марш был бы еще лучше, если бы послужил к выходу несчастного Василевского в его незабвенную Турцию! Однако благодарю вас за то, что не погнушались человеком, над которым издевается, можно сказать, последняя собака… Благодарю вас, гяуры!

Василевский с величавой грацией делает знак благодарности по восточному обычаю: прикладывая руку ко лбу и к груди. И тут же, не давая никому опомниться, вероятно тоже для выражения признательности, рявкает оглушительно:

— Мно-о-о-огая ле-е-ета!

После небольшого перерыва начинаются танцы. Две надзирательницы ведут к роялю под руки «мамочку» Карпухину — пожилую бывшую тапершу. Она всю жизнь зарабатывала свой хлеб игрой для танцев на балах и вечеринках. «Мамочка» — совсем конченый, можно сказать, не существующий человек.

Она уже ничего не говорит, не понимает того, что говорят ей, не откликается, когда ее зовут по имени. Никого не узнает, все и всех забыла. Был только один случай, когда у «мамочки» проявилось нечто вроде проблеска сознания, — в больничном концерте играли глухой надзиратель Бондаренко на корнет-а-пистоне и беременная курьерша на валторне. Они фальшивили невообразимо. «Мамочка», присутствовавшая на вечере, по обыкновению, безучастно, вдруг вроде как оживилась и стала тихо, но отчетливо смеяться. Она смеялась недолго, но как-то счастливо, — казалось, ей самой было приятно это вернувшееся к ней на один миг сознание. Потом так же внезапно — словно кто провел губкой по ее оживившемуся было лицу — оно стало тупым, ничего не выражающим.