Николай Сказбуш: Октябрь

Тимош слушает незнакомого человека, понимает и не понимает, о чем он говорит, — слишком велико волнение, охватившее его, он пьянеет от томительного весеннего дня, от множества людей, от страстных слов:

— Долой царских палачей! Да здравствует единство всех пролетариев!

Тимош не думает уже о Ткаче, он протискивается вперед, ближе к незнакомому человеку. Оратор протягивает руку, люди на поляне ждут его слова.

Вдруг резкий свист прорезает лесную тишину. Кто-то вскрикивает:

— Ка-за-ки!

Тимош не сразу понимает, что произошло. Люди на поляне разомкнули кольцо, оно разбивается на звенья, рассеивается.

— Ка-за-ки!

И вслед строгий оклик:

— Тимошка, сюда!

Но он уже не видит и не слышит ничего, летит стремглав, пробиваясь сквозь чащу, перепрыгивая через канавы и пни, поддавшись непонятному страху, оробев перед ненавистным словом «казаки».

Очнулся Тимош на поляне. Теперь он ощущает только одно — стыд, непреодолимый, неотступный. Он не разыскивает своих людей — стыдно взглянуть им в глаза. Он вспоминает, как неохотно расходились рабочие, вспоминает угрюмые, суровые лица. Он не знает, куда себя деть, идет по шляху, неохотно передвигая ноги, рубашка болтается на ветру — потерял пояс!

Никто не останавливает его, не окликает, он никому не нужен — такой прыткий. Шумят над головой сосны, плывут облака, и тени от облаков скользят по дороге. Он всё бредет без оглядки, без мыслей, и стыд постепенно сменяется злобой.

Мало-помалу он начинает различать, что происходит вокруг: коршун в небе, маленькая верткая птичка с блестящими глазами-пуговичками на самом кончике ветки, словно на качелях. Теперь он видит уже всё — даже муравьев на дороге.

Вдруг сдавленный, глухой вскрик. Со страшной силой отдается в нем этот девичий крик, кровь закипает, дурманит голову, он готов крикнуть в ответ, чувствует, как что-то подхватывает его.

…Поляна. Серебряная змейка реки. Лохматые лапы сосны над опустевшим пригорком, вскинутые к небу белые руки.

Тимош бросается вперед. Двое парней, вспугнутые шумом, трусливо шарахаются в чащу, только верхушки кустов, вздрагивая и трепеща, отмечают вихляющий воровской путь.

Раскосый долговязый остался на месте. Расставив ноги, запустив одну руку в карман, пошатываясь, ждет:

— Иди, иди сюда, друг, — цедит сквозь зубы, — парням всегда вместе веселее.

Тимош идет размеренным шагом, прямо на него и вдруг, наклонившись, проводит рукой по траве, словно поднимая с земли камень.

— Ну, ты, — опешив, отступает долговязый. Он не ожидал этого. Тимош приближается к нему, держа за спиной руку. Долговязый выхватывает из кармана нож. Тимош вскидывает руку, замахивается и тотчас другой рукой ударяет его прямо в лицо. Кровь разливается багровым пятном. Второй удар, третий; долговязый заваливается набок, потом назад — головой в тину, хрипит, глотая воду. Девушка, выйдя из реки, подхватывает оставленное на берегу платье, мелькают белые плечи, золотой детский крестик на груди; она торопливо расправляет разорванную рубаху, и только уж потом говорит:

— Ну, отвернитесь!

Он подхватывает ее косынку, достает из тины книгу. Она не смотрит на томик Бодлера:

— Не надо. Пусть!..

Но Тимош старательно вытирает книгу.

— Идемте, идемте скорее! — торопит девушка, она вся дрожит, не может идти; он уводит ее, поддерживая, как малого ребенка, впервые ступающего по земле. Выходят на дорогу, она прижимается к нему всё крепче. Девушка смелеет, шаг становится уверенней, но она всё еще опирается на его руку. Идут молча, им трудно заговорить, стыдно взглянуть друг на друга, как будто совершили дурное. Всё чаще попадаются встречные, скрипят возы, высвободив руку, она на ходу поправляет разметавшиеся косы и вдруг капризно и с укором, словно это Тимош виноват во всем:

— Я дальше не могу так идти. Погодите! — его присутствие стесняет ее, но она боится отпустить Тимоша, оглядывается по сторонам и, приметив пригорок с березками, предлагает:

— Давайте отдохнем здесь. Я должна привести себя в порядок. — Они еще не могут смотреть в глаза друг другу. — Ну, что же вы стоите! Садитесь.

Тимош не видит ее лица и только украдкой улавливает свет ее глаз, и этот свет радует и пугает его — никогда еще он не встречал такого сокровенного, волнующего света. Он прислушивается к ее голосу, задушевному и капризному — детское, чуть картавое «эр» смешит и веселит его. Маленькая прядь, отделившаяся от тугих, еще влажных кос, кружит ему голову, он отворачивается.