Николай Сказбуш - Октябрь

Чтобы понапрасну не тревожить тетю-маму (Тимош по-прежнему всё еще величал так Прасковью Даниловну), он продолжал наведываться к соседскому студенту и делал даже кое-какие успехи в ученьи, отличаясь природной сметкой и завидной памятью.

У студента всегда было накурено, вечно толокся разношерстный народ.

При появлении Тимоша хозяин обычно выпроваживал эту публику, но бывало и так, что занятия проходили в присутствии всей честной компании.

Особенно запомнился Тимошу белокурый розовощекий студент Мишенька Михайлов. Узнав, что Тимош срезался на экзамене по закону божию, студент вызвался помочь ему и тут же принялся выкладывать такие божественные истории, от которых у мальчишки ум за разум зашел.

Как бы то ни было, подготовить Тимоша к экзамену здесь никто не мог. Учитель сам плохо разбирался и в ветхом и в новом завете, с трудом отличал бога-отца от бога-духа, из всех песнопений признавал лишь одно — «Налей бокалы полней».

Между тем подоспела осень.

На экзамене законоучитель задал Тимошу всего один вопрос:

— Когда бог был с хвостом?

Начальник училища опасливо покосился на батюшку и, достав из-под фалды сюртука большой клетчатый платок, принялся вытирать пот со лба. Преподаватель математики нервно забарабанил пальцами по столу. А батюшка, кротко и незлобиво поглядывая на экзаменующегося, обвел любящим взглядом присутствующих:

— В день сошествия святого духа на апостолов, сын мой. Когда господь явился им в виде голубя. Надо знать.

Много по этому поводу было впоследствии судов и пересудов, некоторые даже собирались в святейший Синод писать или в местную газету, возмущались, спорили, говорили — однако на том дело и кончилось. А мальчишку словно громом сразило — все предметы отлично знал, на божьем хвосте срезался!

Вскоре строптивого законоучителя перевели куда-то на повышение по духовно-казенному ведомству; Прасковья Даниловна вновь загорелась надеждой пристроить младшенького в техническое; Тарас Игнатович поговаривал уже о заводе, а Тимош всё еще пребывал между школой и заводом, проще говоря, на задворках, в прежней своей компании.

В те дни его видели то на левадке, то на «проспекте», с папироской в зубах.

Наконец, он попался на глаза Тарасу Игнатовичу. Молча прислушивался Ткач к мальчишескому спору, смотрел на карты и папиросы. Но когда Тимош закричал на товарища: «Ты кто такой! А ты знаешь, кто мой батько!?» — Старик не стерпел, схватил «младшенького» за шиворот.

— Пошел домой, подлец!

Дома он сказал Прасковье Даниловне:

— Вот — допанькался, старый дурак, — и погрозил жене, — ты тоже хороша!

Отвернулся, сел к столу, не глядя на Прасковью Даниловну.

— Ему в техническое держать, слышишь! — упорно твердила старуха.

— Нехай сначала в политическое держит. Я в его годы прокламации возил из Питера!

Долго они еще шумели, а Тимош лежал за печкой, уткнувшись носом в стену; минувшие дни, похожие один на другой, мелькали перед ним: ненужные драки, ненужная гульба, — сегодня поймали чужака с дальней окраины, вчера гонялись за девчонками, крутили им руки, одну прижали было к земле, но она вырвалась и убежала. Другая пришла сама, сидела близко, щипля беспокойными пальцами траву, но эта была непривлекательна именно потому, что пришла сама.

Что будет завтра?

Тимош искренне был привязан к семье Ткачей, уважал Прасковью Даниловну и Тараса Игнатовича и не хотел бы причинить им ни малейшей боли. Но у него самого болела душа. Он не понимал и не мог разобраться в том, что с ним творится — вот вдруг отрезали дорогу, нет ему пути. В голове назойливо и неотвязно вертелись слова священнослужителя:

«Раздай всё неимущим и ступай за мной».

«Возлюби ближнего своего, как самого себя…»

«Бог с хвостом!»

Тимош вскочил с лавки, увидел пристальные серые глаза — он ждал, что старик станет бранить его, побьет, проклянет, из хаты выгонит, но Ткач сказал только:

— Работать пойдешь! — И бросил жене, словно продолжая разговор: — Он на завод пойдет!

Тимош и сам не прочь был пойти на завод, но не так-то легко было переубедить Прасковью Даниловну.

— Успеете еще захомутать. Нашего брата, темного, и без того хватает.

В семейном споре потянулись дни, мало-помалу острота размолвки миновала, да и Тимош как будто образумился — сидит за книжками, к студенту бегает, снова «пифагоровы штаны» пошли в ход. А тут еще — всё одно к одному — поехали в лес за хворостом, лесничий разрешил валежник с половины расчищать, день выдался сырой, холодный. Тимош простыл, свалился, почти всю зиму прохворал. Весной вышел на солнышко — восковой, тоненький, словно жердочка. Глаза черные на бескровном лице так и горят, черный чуб небрежно спадает, и лоб от этого еще белее кажется. Глянет на него Прасковья Даниловна, сердце захолонет: личико девичье, улыбка девичья, а брови черные крепко над переносицей сдвинулись.