Николай Сказбуш - Октябрь

— Ему это дело поручено, с ним и говори, Тимошка.

Не дошел Руденко до ворот, — навстречу девушка с контрольной:

— Скорей, тут матросик тебя дожидается, — она так и сказала «матросик», хотя в городе ходило уже «братишка».

На проходной, упершись плечом в косяк, а другим задевая каждого покидающего завод, стоял Сидорчук.

— Здоров, хлопец, — обрадовался он Тимошу, — не забыл уговор? Требуется мне на квартиру поближе к воинскому двору устроиться.

Только услыхал про это Тимош, даже еще раньше — едва увидел Сидорчука, — само собой пришло решение насчет его устройства. Однако, вопреки обычаю, Руденко не осмелился действовать на свой страх и предложил зайти к Павлу.

Там они уговорились, что Тимош отведет Сидорчука на квартиру к Лукерье.

Утром Тимоша разбудил негромкий разговор — он всегда почему-то просыпался от приглушенной речи. Толковали о влиянии «меков» в Советах. Тимош уже привык, что в семье Ткача меньшевиков по традиции именовали «меками».

Спросонья он не различил еще смысла спора, улавливая только интонации, и этот тон разговора насторожил его:

— Тебя послушать, отец, — всё просто и ясно. Нам с тобой оно, может, и просто, а рядовому человеку попробуй растолкуй! Только вчера дали лозунг «Вся власть Советам!» Сегодня снимаем этот лозунг. Вчера стояли за мирное развитие революции…

— За мирное развитие революции, а не контрреволюции. Мы не станем сидеть сложа руки и мирно смотреть, как «мирно» развиваются Корниловы и Керенские, как «мирно» требуют они введения смертной казни в тылу.

— Что ты мне разъясняешь. Ты массам разъясни, Тимошке, например.

Тимош спрыгнул с постели. Натягивая брюки, крикнул:

— А что мне объяснять, батько сказал — всё!

Иван с усмешкой оглянулся на младшенького:

— Тебе, может, и всё, да кроме тебя еще сто миллионов.

Так же, как в первый день, Иван попытался уклониться от спора.

Но на этот раз Тарас Игнатович не хотел прощать:

— Люди из столицы правду привозят, а ты что привез?

— Это не из столицы, — подошел к отцу Тимош, — это всё с Никольской! — он положил руку на спинку стула, так что она касалась плеча Тараса Игнатовича, стоял рядом, как на солдатских фотографиях.

— А ты помалкивай, — оглянулся на Тимошку старик, — до тебя еще разговор не дошел.

— Верно говорю — всё оттуда!

— Рад, Тимошенька, что ты, наконец, к делу привыкаешь, — усмехнулся Иван.

— И ты, Иван, помолчи. Хлопец правильно сказал: всё с чужого голоса.

— Крутой ты человек, отец.

— Не я — земля наша крутая. Свела всех нас в одно, держит, не отпускает. Так и я к вам…

Тимош не рад был, что вмешался в разговор, ждал беды, но Тарас Игнатович вдруг притих, сказал только жене, поглядывая на Тимоша:

— Вот, Прасковья, на кого надеялся, а кто со мной рядом.

Иван взялся за картуз:

— На Никольскую? — негромко спросил Ткач.

— А хоть бы так!

Иван пошел было к двери, одумался:

— Совсем позабыл, отец, Александра Терентьевна почтение передавала. Просит вас прийти — они каждый год день рождения деда отмечают.

Прасковья Даниловна опередила мужа:

— Не знаю, сможем ли, — она хотела сказать: «Непременно пойдем», но опасалась, что слишком торопливое согласие вызовет возражения супруга.

— Почему не сможем, — перебил жену Ткач, — непременно надо пойти, Прасковья. Надо почтить человека. Уважаемый всеми старик, первые маевки в городе созывал. Еще в девяностых годах. Можно сказать, отец местного рабочего движения, не то что некоторые…

И тут же было решено принять приглашение Александры Терентьевны.

Размолвка, казалось, сгладилась.

Однако, когда друзья — как часто бывало — застали Тараса Игнатовича в раздумьи у старой железнодорожной карты и кто-то из них бросил шутливо:

— Что на Петроград поглядываешь, Игнатович, — сынок-то уже дома. — Старик ответил резко:

— Не один он в Петрограде!

Последующие дни прошли спокойно, но Тимошу казалось, что Иван как-то изменился со дня приезда. В чем заключалась эта перемена он сказать не мог, быть может, в утрате той приподнятости, которую Тимош считал сейчас обязательной для каждого петроградца, да и для каждого рабочего.

Его поражало, что Иван, — разумный, столичного размаха и опыта человек, — терялся в присутствии Агнесы. Она словно подавляла его, только и слышно было: «Агнеса сказала, Агнеса считает, Агнеса полагает».

Иван любит Агнесу? Но разве это любовь, если она принижает, а не окрыляет человека?