Виктор Астафьев: Прокляты и убиты

Нет, молчать и врать дальше невозможно, нельзя, и, если Силы Небесные вдохнули в меня сей замысел и помогают мне его осуществить (из области чудес – опять же во время работы пришла мне от читателя тетрадь с окопным немецким сленгом – нам-то товарищи комиссары запрещали вообще что-либо писать, кроме писем родным и благодарностей товарищу Сталину за его гениальное нами руководство), и, как бы ни ругались товарищи генералы и всякие прочие прихлебатели любимой партии, я должен был написать и свою правду, солдатскую, и, как видно из малой только частицы писем, процитированных в этом комментарии, она, моя правда, не упала на бесчувственную почву, нашла отклик в таких же солдатских сердцах истинных окопников, израненных, надсаженных неслыханной страшной войной.

А что касается правды о войне, то я не зря ведь везде говорил и говорю, писал и пишу – это «моя правда, моя, и ничья больше». Она может не совпадать с иной правдой, в том числе и солдатской. Я воевал с весны 43-го года и на фронте был очень мало, больше валялся в госпиталях и не испытал того, чего испытали солдаты войны, мыкавшиеся на фронте с 1941-го года.

Но и тут не может быть одной и той же правды, ибо память и восприятие жизни, значит, и войны у людей очень разные.

Собрались однажды в моем доме шесть вояк из родного взвода управления артдивизиона (в живых уже осталось только трое); воевали, горевали, спали, работали вместе, а вот начнем вспоминать про то или иное – и пошла разножопица, и начался ор: «Да чё ты мне говоришь? Я ж это помню во как! Меня ж там!..» Иначе и не может быть. Один связист спал после дежурства, другой землю копал, третий по линии носился, четвертый раненого перевязывал, пятый еду промышлял, шестой команды нервничающего начальника штаба передавал на батареи. Седьмой… Да Бог с ними, с седьмыми, с десятыми. На фронте постоянное напряжение, солдаты постоянно заняты делами в любой час, в любые минуты. И вот где тот или иной боец – работник войны находился, какую работу делал, то он и помнит, то и отстаивает в воспоминаниях своих, и оно, его воспоминание, не может совпадать с моим.

Жора, Георгий Федорович Шаповалов, живущий в Мариуполе, мой постоянный напарник по телефону, был не очень поворотлив и, когда мы драпали из Житомира, замешкался, и пришлось ему катить на плоской нераздвигающейся станине гаубицы, с которой его все время норовило сбросить, ибо «студебеккер», к которому была прицеплена гаубица, мчался не разбирая дороги, давя живых и мертвых. Так вот, у Жоры Шаповалова, вцепившегося намертво в станину, разбившего о нее колени до костей, отбившего все печенки и селезенки, воспоминания о той дороге из Житомира на Брусилов отличаются от моих, вместе с товарищами сидевшим иль валявшимся под бомбежками в кузове «студебеккера».

Повторяю, всю правду о войне, да и о жизни нашей знает только Бог.

Карты.

Сор – отмель, поросшая камышом и кугой.

Юмор, то есть «лириком»