Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

– Что дать Лехе? Покурить, – неожиданно возникший из дыма и пыли, передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная, грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую усталость и взвинченность одновременно.

Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил на себя и, всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:

– А-а-ат, курва! У бар бороды не бывает… – и начал взбираться на яр.

Все это время командир его жалостливо смотрел на своего бойца, как на неразумного и болезного дитятю.

– Леха! Сотона! Стой! Стой, я тебе говорю! – Финифатьев сдернул Булдакова за босую ногу вниз. – Пущай без тебя воюют. А мы покурим.

Леха свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.

– У-у-у, та-ба-чо-ок! – промычал он и трудно сглотнул слюну, какое-то время не решался протянуть щепоть к баночке, открытой Шестаковым, может, и опасался просыпать табак – у него заметно опухли и дрожали пальцы.

– Табачок, Олёха, табачо-ок! – Сам никогда не баловавшийся куревом, Финифатьев все же понимал ценность этой отравы, пытался скрутить и скрутил для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем и, махая рукой, отгонял от себя дым. – А шчоб вас язвило, мало вам мученья, ишшо и от табаку и по табаку мучаетесь. – Балаболя и поругиваясь, Финифатьев раскопал под Лешкиной норой бугорок и вытащил из песка сгармошенные кирзовые сапоги. – На, – кинул их Шестакову, – ночесь подобрал, прибило к берегу. – Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя, как Лешка обувается, и, овладев незаметно банкой с табаком, хозяйски распоряжался провиантом, будто не Шестаков, а он промыслил его. – Я как знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, – хвалил он себя. – Подходят ли по размеру-то? Подходят? Носи знай на здоровье. – А сам в это время таскал и таскал щепотью табачок из банки, потом поправлял диск в дымящемся пулемете, колотя по нему ладонью и, довольный собою, ворковал, глядя на умиротворенно дымящего табаком первого своего номера. – Покури, покури, Олёха, оно и лучше дело-то пойдет… скотина тягловая и та в отдыхе нуждается, и солдат…

Старожилы роты – уже и не земляки, уже родня, – расслабились в окопчике. Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв глаза. Грудь его бугром вздымалась, из ноздри, из одной, из правой только, валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно смолк.

Лешка завинчивал крышку с остатками драгоценного табачка и снова порадовался, что не намокла махра. «Ах ты, немец-подлец! До чего же ты аккуратный!» Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел: «Заныкай! Раздашь все!»

– Банку-те спрячь! Спрячь! – суетился и Финифатьев. – На всех не хватит. А Олёхе на цигарочку, на закруточку-у!

– Он и без табаку у пулемета звереет! – заметил Шорохов.

– Олёха о друзьях-товарищах убивается. За всех воюет. – Финифатьеву главное – себя и первого номера сберечь и ублажить. Он и не отрицает, наоборот, всегда утверждает, что второй номер должен во всем угождать первому номеру, быть у него на подхвате.

– Невдали, за речкой, возле села пальба была, – негромко сообщил Шорохов, когда пулеметчики, покурив, поднялись в свое узкое и глубокое гнездо. – Не щусевские ли олухи нарвались на немцев. Чует мое, лагерем угнетенное, сердце неладное.

– А Щусь? Щусь сейчас где? – Лешка вперился в Шорохова.

– На высоте с утра был, командовал. – Шорохов устроился поудобней в ровике, шевеля задом, приспустился в песок. – Может, и откомандовался уж… Давно к телефону не подходит. – Шорохов, роняя телефонные трубки с головы, елозил и елозил задом по дну окопчика, вбивая себя поглубже в песок, чтоб теплее.

«А что, если высоту немцы отбили, а ребята явятся туда?..»

Майор Зарубин лежал не в ячейке, а возле нее, на подстилке из полыни, укрытый шинелью. Здесь его пригревало уже высоко взнявшимся сквозь дым и пыль едва светящимся солнышком.

– Сорвалось? – глядя мимо, спросил или затвердил майор, Лешка не мог понять.

– Сорвалось.

– Я и полагал, что сорвется. На чудо надеялся. Да какое может быть чудо на такой войне! – Майор слабо прикрыл глаза, обнесенные голубыми кругами. Лицо его пожелтело, по щекам пошли белые пятнышки, будто цвело лицо, как у новорожденного младенца.

«Это от земли», – решил Лешка и сказал, потупившись, что не доплавил записку Понайотова, утопил.

– Бог с ней, с запиской. Живой остался. Не в рубашке, в кафтане ты, Шестаков, родился. Я все видел…