Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

– Тебе чего, Зеленцов?

– Ит-тыть! – ощерился собеседник. – Скоко тебе толковать-то? Не Зеленцов, а Шорохов. Шо-ро-хов, понял?!

– Видать, много за тобой концов тянется, и не только телефонных. – Лешка, взнявшись, задел головой верхотуру, насыпалось песку за ворот. Вышаривая комочки из-под гимнастерки, вылез на свет Божий. Но свету никакого нигде не было. Весь берег, подбережье и река затянуты зыбучей, спутанной тучею отгара. Молнии огней рвали эту тучу, не небом, не землей, войной сотворенную, но не могли порвать, лишь баламутили. Туча, ворочаясь в себе, текла в самое себя, на мгновение вспыхивала изнутра, раскаты слились в единый гром взрывов – работала во всю мощь артиллерия с обеих сторон. Выше пороховой тучи кружились самолеты, соря бомбы, зыбая, сгущая и клубя пороховую тьму. Смесь взрывов, монолитного небесного гула резали, распарывали звуки пулеметов и автоматов, совсем уж досадливо, вроде припоздало с треском рассыпались винтовочные выстрелы.

– Ну чё, дыбаем потихоньку? – подмаргивая, искривил один глаз Шорохов. С обеих сторон на голове его висели телефонные трубки. Одну из них, обинтованную, Лешка сразу опознал и понял – совместили артиллерийского связиста с пехотным – не хватает народу на этом, на правом берегу. Лешка вспомнил о коробочке с табаком, достал ее, развинтил, вяло обрадовался, что табак не намок, зацепил всей щепотью и протянул на закурку Шорохову. Напряженно следивший за Лешкиными действиями, Шорохов мгновенно скрутил цигарку, прикурил от зажигалки и сказал, что за это он корешу доставит шамовки. Ночью.

На вопрос насчет обстановки, как бы между прочим, объявил, что, однако, там, под высотой Сто, немцы добивают передовой батальон.

– К-ка-ак добивают?

– Обыкновенно.

– А наши, наши что же?

– Наши контратакуют, снарядами фрица глушат, не дают ему особо трепыхаться.

Лешка поводил и поводил плечами, разминался, изгоняя боль из суставов. Все, что могло из него вытянуть, уже вытянуло, но мутить не переставало, липкая тошнота плескалась в чисто промытом просторном нутре.

– Слушай, а ребята, ну те, что Колю Рындина принесли, где они?

– Щусевцы-то? Они долго на берегу кантовались, вроде как тебя с вестями ждали. В общем-то думали, что ты жрать чего приплавишь. Но как ты потонул, оне ушли.

– Давно?

– Да нет, токо што. Их неустрашимый капитан заорал на них по телефону, оне и потопали.

– Э-э, чё ты патроны изводишь, – планку-то не передвинул?! – слышалась ругань командира Финифатьева сверху. Лешку опять скрутило, опять свело судорогой.

– На-ко, зобни, может, полегчает, – протянул ему недокурок Шорохов. Некурящий человек, Шестаков был готов сделать что угодно, чтоб только не мутило, пососал дыма и сломленно навалился на осыпь яра.

– Э-э! – тряс его Шорохов. – Ты чё? Ты чё?

Лешка ловил ртом воздух, глотая густой кашей плавающий над ручьем отстой пороховой и тротиловой гари. От яра все время отделялись и катились по берегу комки глины с чубчиком грязной седой травы, достигнув реки, шлепались лягушками в воду.

Шел бой. Сотрясало свет и землю.

Все шел и шел бой. Все сотрясало и сотрясало землю, тело, голову.

– Болят члены? – Как и у всех земных путаников, у Шорохова манера разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.

– Все болит. Как майор?

– Майор ваш, – покривил губы Шорохов, – лежит в последнем помещении, но командует, руководит.

– Ты подежурь еще.

– Все равно спать не дадут, – пожал плечами Шорохов.

Вверху, на выступе яра, взрыкивал пулемет, дымящиеся гильзы, подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых, окисленных гильз, что скопились у подножия, можно заключить – бой идет уже давно и стрелять есть чем. «Где-то взяли?» – Лешка вспомнил – с баркаса. Пока он отсутствовал, был в другом месте и не одолел реку с грузом. Пехотинцы по трупам волокли баркас и затянули его под яр.

– Э-эй, утопленник! Принимай бойца в гости! – крикнул наверху Финифатьев и мешком свалился с яра, приосел, торопливо начал набивать диск патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное лицо, как бы по ошибке приставленное к ширококостному, основательному телу, словно штукатуркой покрылось – пыль и пот наслоились на одежде, надо лбом топорщился козырек неизвестно когда и зачем отросших, тоже штукатуркой слепленных волос.

– Как Леха?

– Олёха жив. Олёха воюет… Не знаю, чё бы сейчас отдал.