Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

Пнув в войлочно-мягкий бок челна, Лешка, глядя на другой, туманной дымкой скрытый берег, отрешенно выдохнул:

– Я бы две звезды вам отдал…

Майор ворохнулся, нажал клапан трубки:

– Боец Шестаков приступил к выполнению ответственного задания.

– Все в порядке! Все в порядке! – восторженно подхватил за рекой Одинец, но майор оборвал его, сказав, что курортники-связисты из корпуса явятся налегке, надо набирать своей связи, привязывать к ней грузила и вообще помочь Шестакову всем, чем возможно. На каждое слово майора, вроде и опережая его приказания, Одинец угодливо твердил: – Есть! Есть! Будет сделано!..

Опять к телефону потребовали бойца Шестакова.

«Ну прямо спрос как на шептунью Соломенчиху в Шурышкарах!» – усмехнулся Лешка и услышал шлепающий голос комиссара Мусенка – готов ли он, боец Шестаков, к выполнению ответственного задания?

– Готов, готов! – резко отозвался Лешка на призыв военного тыловика, привычно распоряжающегося чужой жизнью.

– Вот и хорошо! Вот и правильно! Так и должны поступать советские бойцы! А вы – пререкаться…

– Да не пререкался я.

– По-вашему выходит, дивизионный комиссар говорит неправду? Так выходит? – построжел Мусенок. – Одинец! Не слишком ли разговорчивы у тебя бойцы?

Но, выполняя задание Зарубина, начальник штаба полка Понайотов, на дух не принимающий важного политрука, оборвал его – по линии идет непрерывная боевая работа.

– Извините! – вежливо заключил Понайотов.

– Пожалуйста, пожалуйста! Я уже кончил, – бодренько, как ни в чем не бывало, откликнулся Мусенок и передал трубку дежурному телефонисту, укладываясь досыпать в своем, должно быть, сухоньком, с печуркой, блиндаже. Залезая под чистую шинельку, может, и под одеяльце. На столике у него, среди недочитанных газет, недопитый стакан с чаем, табачок «Золотое руно» запахи извергает, может, и машинистка Изольда Казимировна Холедысская под боком. Уют, одним словом, соответствующий должности.

У печурочки клюет носом шофер, этакий толстобокий, опрятный дядька по фамилии Брыкин, люто ненавидящий своего начальника и презирающий машинистку Изольду Казимировну, которая печатает-то вовсе не машинкой. Кровей в этой труженице фронта намешано много, и она, не глядя на чин, кусает, можно сказать, загрызает начальника своего, жарко повторяя: «Зацалуе пши спотканю! Зацалуе пши спотканю».

«Ну ничего-то человек не понимает. Никакой войны для него нет», – горестно возмущался начальник штаба Понайотов, угрюмо спрашивая у Шестакова – доплывет ли?

– Туда-то, к вам-то я доплыву с радостью. А вот обратно?.. С грузом? Как только приедут связисты из большого хозяйства, пусть наши всю связь у них проверят. Провод должен быть трофейный, иначе тянуть коня за хвост незачем.

– Да вон слышно, Одинец орет на всю родную Украину, значит, действует. Как там Зарубин?

– Товарищ майор-то? Зарылся в землю.

– Не сможешь ли ты его…

– Попытаюсь… Но лодка-то, лодка…

– Дай сюда трубку! – вдруг выкинул руку из ямы майор. – Ты вот что, Понайотов, если хочешь мне и всем нам помочь, позаботься о снарядах. А филантропией не занимайся. Я могу уйти отсюда только после того, как ты или кто из комбатов… И все! И нечего! Мы и без того все тут жалости достойны… Божьей. – И, гася в себе вспышку раздражительности, мягче добавил: – С Шестаковым отправь записку… Все, чего нельзя сказать по проводам…

– Ясно. – Понайотов посчитал, что так вот, сухо, никчемно, разговор заканчивать неловко, и ляпнул: – Отдыхайте.

Вычерпывая воду из челна, поднятого на берег, кося глазом на нишу, на дрожащего в ней майора Зарубина, обметанного седеющей щетиной, Лешка подумал, что не доводилось ему видеть майора небритым. И не знал Лешка, что голова у него уже наполовину седая, здесь, на плацдарме, он и начал седеть.

– И правда, плыли бы вы со мной, товарищ майор. Чего уж там… – отвернувшись, сглаживая вину и опустив глаза, произнес Лешка. – Может, Бог нам поможет. Коля Рындин говорил – Он завсегда болезных жалеет…

– Делайте, что пообещались делать. Выполняйте задание! – вдруг сорвался на крик Зарубин и, услышав себя, упятился в свою обжитую берлогу, уже в нос, для себя, выстанывая: «А я буду делать, что мне положено… Дьячки кругом, понимаете!..» На другой стороне реки Понайотов, ляпнувший обидное слово, можно сказать, издевательское для гибнущих людей, стоял, нависнув над телефонистом, стиснув трубку в кулаке. До него донесся уютный посвист, сопровождаемый глубоким, умиротворенным сопением, – телефонист, возле которого работал, говорил какие-то слова непосредственный его командир, спал. В открытую спал. Понайотов изо всей-то силушки завез телефонисту трубкой по башке.