Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

– Всякому свое, – подхватил Ашот. – Женщинам и детям в забой вместо мужиков, комиссагам – пгизывать их к тгудовым подвигам. – Он пристально и неприязненно поглядел на свою еще моложавую мать, привыкшую к белым накрахмаленным блузкам, к черной юбке, и, заметив, как она нервно перебирает воротничок этой самой блузки, протянул руку, погладил ее по жестким черным завиткам. – Пгости, пожавуйста. Давай пгекгатим этот газговог. Ни вы с папой, ни я уже не сможем жить отдельно от той жизни, котогая нам выпава. – Ашот прислушался. – Гебята с габоты пгишли, в гогницу ни они, ни хозяева не сунутся – пойдем к ним.

Он приобнял мать, вывел ее в прихожую и, виновато улыбаясь, сказал Грише Хохлаку и Лешке Шестакову:

– Вот моя мама. Добгавась в такую даль.

В столовку работников не отпустили. Ужинали все вместе.

– Неча, неча казенной кашей брюхо надсажать. Угощайтесь, чем Бог послал.

Мать Васконяна ела опрятно, поглядывая на парней, на хозяев, сама и первую рюмку подняла:

– За добрых людей!

Ашот расхрабрился, выпил до дна, закашлялся, забрызгался.

– Ну Ашотик, ну воин! – с потерянной, извинительной улыбкой вытирала она платочком губы сына, и ребята подумали, что и в детстве мать так же вот обихаживала сына на людях, стесняясь и любя. Им-то ни губы, ни попу никто не вытирал, своими силами обходились.

– Пгостите, пожавуста! – вытирая слезы с глаз, повинился Васконян.

– Непривышный, – пояснил матери Корней Измоденович и авторитетно обнадежил: – Однако на позициях всему научится, холод и нужда заставят.

– Хорошо бы.

– Изнежен он у вас, вот ему и трудней середь людей, да ишшо в тако время.

– Да, да, конечно.

– Бывали хуже вгемена… – вмешался в разговор Васконян. – Ничего, Когней Измоденович, ничего, как вы говогите: Бог не выдаст, свинья не съест… Я уже самогонку пгобовав – и удачно. Вон гебята подтвегдят.

– Ашо-от!

– И не один я такой и пегеэтакий, в пегеплет попал, – будто не слыша мать, громко уже говорил Васконян, моментом захмелевший, и вдруг грянул: – «Мм-ы вгага встгечаем пгосто, били, бьем и будем бить!» Мать Васконяна махнула рукой:

– Тоже мне Лемешев!..

Все с облегчением засмеялись, попробовали подхватить песню. Васконян решительно потянулся ко второй рюмке.

– Ашо-от!

– Мама, не мешай! Речь буду говогить! – В рубашечке с отлинялыми полосками, с промытым до бледности лицом, на котором чернели каторжно брови, ночным блеском отливали глаза, утопив в бездонной глубине своей свет лампы, Васконян смотрелся только поднявшимся с больничной койки человеком. – За мою маму и за ваших матегей, Леша, Ггигогий! Мама, это замечательные гебята! С ними на фгонте… – Он трудно высосал рюмку до половины и, сам себе удивляясь, воскликнул: – Не идет! Но ты, мама, не обижайся… А как, мама, Ггигогий иггает на баяне, как иггает!.. Вы вот меня на фогтепьяно насильно тащили. Ггиша учився тайком. Ггише в пионегы нельзя. Вгаг! Кому – вгаг, кому? Тетка-убогщица вечегней погой, тайком его во Двогец пионегов. В пионегы ему нельзя. Баян советский довегить ему нельзя, винтовку пожавуста. Комиссагы – моводцы – все ему вгедное его пгоисхождение пгостили… Ггиша, Ггиша, дай я тебя, бгат, поцевую.

Васконян сдавил костлявыми руками шею смущенно улыбающегося Хохлака, обмусолил ему ухо и щеку, Настасья Ефимовна начала промокать глаза платком. Мать Ашота, уставившись в стол, постукивала пальцами о скатерть, ребята, от неловкости снисходительно улыбаясь, переглядывались.

– Ничего, робяты, ничего. Мы фашисту-блядине все одно кишки выпустим! Потом и тута разберемся, – погрозив кулаком в потолок, звонким голосом возвестил Корней Измоденович.

Вскоре Хохлак с Лешкой подхватили совсем сомлевшего Васконяна, отволокли его в горницу, сами же торопливо снарядились в клуб, где, знали они, призывно мерцало пятнышко лампы. В протоптанную под окном избы Завьяловых щелку уж не раз вежливо стучали, вытребывая музыканта.

– Порешат стекла, порешат! – Настасья Ефимовна, понарошке сердясь, повысила голос. – Халды! Бесстыдницы! Сами, сами к парням так и лезут. Мы раньше…

– Обходили, обегали парней! По степу не гуляли с имя, на полатях да на вечерках не тискались, – тут же подхватил Корней Измоденович. – Война, Тася, война. Молодым последняя радость. Ступайте, ступайте, робятушки. Солдат идет селом, глядит орлом! Мы тут ишшо посидим. Гражданочка уложит своего вояку спать, мы дале поведем с ей беседу про политику и про всякую другую хреновину.