Виктор Астафьев - Прокляты и убиты

Пока непривычно чистый, прибранный постоялец беседовал в горнице с матерью, Завьяловы собрали на стол. Корней Измоденович только венцом серым мелькал, опускаясь то в подполье, то в погреб. Настасья Ефимовна тоже вся исхлопоталась.

– Гляди-ко, гляди-ко! – шепотом позвала она «самово» на кухню, выкладывая из нового солдатского вещмешка продукты, привезенные матерью Васконяна. – Колбаса, концерва, сахар, нездешна красна рыба, белый хлеб, поллитровка.

Выставив все это богатство на приступок кухонного шкафчика, Настасья Ефимовна взыскующе глядела на мужа, будто уличая его в чем-то. Как, старый? Живут люди! Не тужат? Корней Измоденович лишь коснулся глазом продуктового изобилия. Его истомленный взор выделил главным образом отпотелую бутылку с сургучом на маковке, он даже почувствовал судорогу в горле, ощутил томление в животе и во всем теле.

– И не облизывайся, и даже не мечтай! – дала ему отлуп хозяйка. – Пока робяты с работы не придут, не выставлю.

– Дак я чё? Я без робят и сам… – И, выходя из кухни, покрутив головой, хозяин внятно молвил, угождая жене: – Век так! Кому война, кому х…евина одна.

– Да не матерись ты, – очурала его хозяйка, – еще услышут.

– Пушшай слушают!

В горнице, в уединении шел напряженный разговор между матерью и сыном. Ашот долго не писал родителям. Мать и отец забеспокоились. Очень он напугал их историей с офицерским училищем, госпиталем и всем, что с ним происходило в военной круговерти. Вот она и решилась ехать в часть, познакомилась с командиром полка, узнала, что войско на хлебозаготовках, и как вообразила свое чадо среди зимних сельских нив, так ей совсем не по себе сделалось.

– Полковник был очень любезен, дал своего рысака и ямщика, продуктами снабдил…

Ашот, захватив ладонью бледный высокий лоб, будто жар сам у себя слушал, внимал матери не перебивая.

– Ямщик Харитоненко знакомых солдат встретил, в совхозную столовую с ними ушел… Хотя и мимоходом видела я ваши казармы, да как представила тебя в этом царстве…

– Тебе никогда не пгедставить до конца сие цагство, как бы ты ни напгягава свое богатое вообгажение.

Мать отняла его ладонь ото лба, погладила сухие пальцы и прижалась щекой к смуглой руке сына.

– Мальчик мой! В полку идет подготовка маршевых рот. Вас вот-вот отправят на фронт.

– Чем скогей, тем вучше.

Она ловила его взгляд, хотела что-то уяснить для себя.

– Полковник Азатьян дал мне понять: армяне, разбросанные по всему свету, потому и живы, что умеют помогать друг другу…

Ашот отвернулся, угасло глядел в белое окно, на замерзшие в росте, усмиренные зимние цветы на подоконнике.

– Какой я агмянин? Дед мой в агмянском селе годився, отец – в Твеги, ты и я госли и жили уже в Калинине. Да если бы и быв я тгижды агмянином, не воспользовався бы такой возможностью. Я в этой яме пгозгев, товагищей, способных газделить последнюю кгошку хлеба, пгиобгев…

– Но они бьют тебя, смеются над тобой.

– Пусть бьют, пусть смеются. У идеалистов-фивософов в умных книжках сказано: смеясь, чевовечество гасстается со своим пгошвым. С позогным пгошвым, добавлю я от себя ценную, своевгеменную мысль.

– Да-да, не просто смеясь. Непременно смеясь жизнерадостно. Слова, лозунги, заповеди, нами придуманные для того, чтобы им не следовать: «Коммунист с котелком в кухне – последний, в бой – первый…» Ты думаешь, на фронте не так?

– Нет, не думаю. Я стагаюсь больше смотгеть, свушать. Может быть… Может быть, я хоть один газ успею выстгелить по вгагу, хоть чуть-чуть гаспвачусь за свадкий хлеб моего детства. – Ашот еще сильнее побледнел, глядя в глаза матери, устало и вроде бы машинально произнес: – Узок их кгуг, стгашно далеки они от нагода… Это пго нас, мама, пго нас. Неужели столько кгови, столько слез пголито для того, чтобы создавась новая, подвая агистокгатия, под названием советская?

– Полуобразованная, часто совсем безграмотная, но свою шкуру ценящая больше римских патрициев, – подхватила мать, комкая платочек в горсти. – Ох, как много я увидела и узнала за дни войны. Бедствия обнажили не только наши доблести, но и подлости. – Мать помяла платочек, пощелкала пальцами. – Все так, все так, но…

– Нет, мама, нет. Я еду с гебятами на фгонт, я не могу иначе. Уже не могу.

– Я понимаю… я понимаю.

– Что девает сейчас папа?

– Редактирует какую-то шахтерскую «Кочегарку». А я? Я теперь при обкоме и снова на букву «ке» – был Калининский, теперь Кемеровский, в отделе агитации и пропаганды, – мать усмехнулась, развела руками, – я умею только агитировать, пропагандировать – на это ведь ни ума, ни сердца не надо.