Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Привести в исполнение приговор...

На совсем уже посветлевшей поляне комиссар собрал вокруг себя бойцов и командиров, внимательно оглядел всех пытливыми карими глазами.

— Товарищи! Я хочу вам сейчас прочесть одно стихотворение...

«Да уж не шутит ли он, совсем не к месту?» — почти враждебно думает Береговой, глядя, как комиссар вынимает из полевой сумки книгу в лиловом переплете.

А Ляховский уже читает ровно, выразительно, проникновенно. Выражение напряженного ожидания постепенно исчезает с лиц, глаза бойцов то загораются, то легкая тень грусти увлажняет их, то вдруг чувство враждебности и непримиримости вспыхивает в них с новой силой.

Бежит... бежит к родному аулу Гарун. Вот и первая знакомая сакля. В ней светится огонек, под ее кровлей он обретет покой, поддержку, оправдание своему тяжкому проступку. Клятвой труса клянется Гарун старому Селиму, он оправдывается перед ним в своем бегстве с поля брани, он молит, он униженно просит принять его. Но умирающий Селим гневно отвергает беглеца:

Голос комиссара крепнет, и в нем звенят властные нотки. Не Селим, а он говорит сейчас то, что ему диктует его сердце, совесть, партийный долг... И кто-то из бойцов не выдерживает, убежденно и деловито басит:

— Сильный старик...

На бойца шикают. А над лесом плывет бесхитростная девичья песня, от которой Гарун становится бледней луны, а сердца солдат холодеют, как перед стремительным рывком в атаку:

Но мать... мать — она простит, она примет своего сына. Страх и смятение на лицах бойцов. Они с мучительным напряжением смотрят на комиссара. Мать — она теперь для них судья, одна она может теперь сказать большую правду им. Она еще с верой и надеждой спрашивает: отомстил ли ты, мой сын, за погибших в бою?

Нет, он — ее сын — не отомстил.

— Молчи, молчи! — гневно говорит она сыну:

— Правильная мать! — снова не выдерживает прежний бас.

— Вернее сказать, праведная, — поправляет Ляховский, отрываясь от книги и устремляя на слушателей влажные и ставшие совсем черными глаза. Минуту-другую он смотрит на притихших бойцов и вдруг как бы про себя повторяет!

— Ты раб и трус — и мне не сын... *

Лицо комиссара скорбно, из-под шапки-ушанки не первым серебром поблескивают виски.

Армии оборонявшие Москву, выстояли. Октябрьское наступление фашистов сорвано. Оно разбилось о непреодолимую преграду советской обороны.

После двадцатисуточного непрерывного боя на участке дивизии гитлеровцы были вынуждены ослабить нажим, а на двадцать первый день с рассветом прекратился грохот артиллерии и танков, и над частями дивизии Панфилова нависли одинокие разведывательные самолеты врага. С утра и до вечера кружились они с ровным, выматывающим нервы стрекотом, пока ястребки не отгоняли или не сбивали их.

На земле, по всей линии окопов, воцарилась непривычная тишина. Панфиловым овладело беспокойство. Ничто так не угнетало его, как незнание замысла противника. В который раз он принимался читать разведывательные данные армии. Как будто бы все ясно, но и неясно... А что делает в эту минуту командир фашистской группы войск, которая противостоит не армии, а именно его дивизии? Какие замыслы вынашивает он, что должен противопоставить Панфилов этим замыслам? Нет, ему необходимо доподлинно знать, что творится сейчас по ту сторону его линии обороны.

Вторые сутки дивизионная разведка работала вхолостую, вторые сутки разведчики возвращались из операции без «языка», злые, нервные, подавленные и при встречах избегали своего генерала.

Обо всем этом невесело думал Панфилов, когда к нему обратился начальник штаба:

— Доставили противотанковые ружья, Иван Васильевич!

Панфилов сразу оживился, но, увидев ружья, покачал головой.

— На дивизию маловато, а на полк... на полк поначалу хватит. Это ведь только начало, Иван Иванович, — ободряюще сказал он Серебрякову. — Скоро такими штучками вооружим целые подразделения. И тогда держись, генерал Танк.

Панфилов осторожно взял несуразное на первый взгляд противотанковое ружье и продолжал: