Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Значит, на запад...

Фурсов закрыл глаза. Казалось, его больше ничего на свете не интересовало, и он сел на пол. Сидел с закрытыми глазами. Засыпал. И просыпался, не открывая глаз. Стучали и стучали колеса — поезд рвался вперед. Люди то затихали, то негодовали. Прилив и отлив. Переполнились параши. Об этом Фурсов догадался по зловонию, которое распространилось по теплушке. Мучила жажда. Люди принялись стучать в дверь. За дверью молчали. В ответ доносился только мерный перестук колес. Фурсов засыпал и просыпался под этот перестук.

Однажды он проснулся от крика, исторгнутого яростью и отчаянием:

— Остановите, гады-ы! Откройте! Ванька умер!

Поезд железно стучал, рвался вперед. Раздвинув стиснувших его людей, Фурсов поднялся.

— Пропустите меня.

Хватаясь за плечи товарищей и прыгая на одной ноге, он набрал разгон и обрушился на дверь костлявой громадой своего тела. Исступленно, яростно. Ударил руками, левым плечом... еще плечом. И дверь подалась, образовав щель. В теплушку ворвался шальной ветер.

— Бей фашистов! Бей, круши!

Резанула по верху, прошлась по потолку, расщепив обшивку автоматная очередь. Кто-то многорукий: многоликий схватил Фурсова, оттащил от двери, бросил на пол.

— Бешеный.

На остановке дверь отодвинулась. Подтянутый, моложавый, усы шнурочком, офицер погрозил длинным, в перчатке, пальцем:

— Так не разрешайт. Другой раз — пах, пах, убью. — Однако мертвеца велел солдатам убрать. Быстро, быстро!

И снова поезд отсчитывает-отстукивает километры. Жалуются колеса, вскрикивают на стыках металлическими голосами: куда нас, куда нас? Все учащеннее, все лихорадочнее — куда нас, куда нас? Час, год, вечность... Когда поезд остановился, Фурсов не почувствовал. Он очнулся от чужой, как по шаблону отлитой речи, от дверного скрежета и сквозь частокол ножевидных штыков увидел предзакатное, налитое кровью солнце, похожее на бычий глаз.

Его кладут на носилки. Несут носилки свои, русские военнопленные. Не его одного — всех раненых. Гитлеровцы покрикивают, подгоняют, щедро раздают подзатыльники: нерасторопны русские. Да и откуда взяться расторопности: худы, немощны, бескровны. Ветра нет, а шатаются. Пока несли, пока водворяли на второй этаж, Фурсов молчал, не заговаривал с носильщиками: ослаб. А теперь, улучив минуту, спросил:

— Где мы, ребята?

— Белые Подляски... не слыхал?

— Никогда.

— Теперь узнаешь.

Один носильщик оказался общительным: окает, рассыпает гороховый говорок:

— Тут творилось прежде такое... Морили нас безводьем. Стакан воды шел по тысяче, а потом по две тысячи целковых... Где деньги добывали? Поживешь, научишься: наших-то не всех убрали, высвобождая лагерь под вашего брата.... Сами-то откуда?

— Из Бреста.

Фурсов намеревался поразить словоохотливого соотечественника своими сообщениями, но тот обронил односложное «а» и, выпытав, что у новоприбывшего нету курева, побежал догонять своего напарника. Фурсов не обиделся. У него, впрочем, как и у всех его товарищей, настроение приподнялось: перемена мест вселяет новые надежды.

Когда в палату водворили всех ампутантов, принесли еду. Брюквенный суп. Много супу. Бидоны, ведра, котелки. Все тот же фашистский офицер (усы шнурочком) милостиво разрешил:

— Кушайт всем. Разрешаю кушайт много. Как это по-русски? От пуза.

Он долго и беззвучно смеялся своей шутке:

— От пуза... от пуза... Ха-ха-ха.

Фурсов примостился возле ведра. Ел от пуза. Есть надо все, что можно есть. Беречь силы, копить силы. В этом теперь его подвиг и гражданский долг. Ему велели есть Маховенко и Дулькейт. И Липин. Тот, безрукий. «Кто-то же должен из нас выжить, чтобы рассказать миру, какие они, фашисты». И Фурсов ел. Ел от пуза. Брюквенный, тепловатый, как помои, суп.

В Подлясках каждому раненому, кроме брюквенного супа, давали символический кусочек хлеба со смальцем. Такое синтетическое сало — смалец. Одни съедали хлеб за присест, другие растягивали удовольствие на несколько приемов. Фурсов принадлежал к последним: приберегал хлеб и к обеду, и к ужину. Силы его, если и не прибывали, то и не таяли, сказывалась армейская закалка, да и от природы был он крепок и вынослив.

Здесь, в Белых Подлясках, он начал замечать, что память его обострилась, стала цепкой. Случайно увиденное лицо, мимолетом услышанное имя запоминались мгновенно и, казалось, навечно. А новых людей в Подлясках было много — и из числа тех, кто числился в старожилах, и из тех, кого пригоняли сюда каждый месяц. Все раненые, все покалеченные.