Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Рядом с ней карабкаются другие. Тяжелее всех сопит тот, грузный человек, он сорвался и снова лезет, и железные колючки рвут его тело, но он лезет без крика и стона, и снова оступается. И снова карабкается.

Что колючки рвут ее самое, Шумская не чувствует. А может быть, и чувствует, но молчит, потому что сейчас они все скованы молчанием, как цепью. И справа и слева в призрачной мгле мутными пятнами вырисовываются сторожевые вышки. И беглецы молчат.

Господи, как близко сторожевые вышки! Подальше от них, подальше от лагеря, от подъемного прохода. Скорее, скорее! И они то бегут, то идут, тяжело дыша, то снова бегут. На восток, к реке Мухавец. Там, за рекой, спасение. Там где-то Кобрин, партизаны. И — спасение. Об этом в лагере все знали — о Кобрине, о партизанах. Туда ведет сейчас их Бухов, туда они идут... спешат... бегут, тяжело дыша.

Как это бывает перед самым рассветом, тьма сгущается. Потянуло влажным, сотканным из тумана, воздухом. «Близко река», — думает Шумская. Она бежит из последних сил, стараясь не потерять из виду мелькающие впереди тени товарищей. Внезапно бег прерывается. Откуда-то из тьмы голос Бухова:

— А, черт, тут сети развешаны.

Шумская в страхе метнулась в сторону и наткнулась на сеть. Метнулась в другую — сеть. Куда ни шагнет — сети... сети... сети. Высокие заборы из колючей проволоки — и справа и слева. И никакой воли. Рядом мечутся товарищи. И никакой воли. Сети... колючая проволока... сети!

Где-то рядом залаяла собака. Шумская замерла, стараясь слиться с землей, с сетями, с воздухом. И увидела: светает. Как сквозь марлю проступили контуры горизонта: темная, изломанная гряда леса, пойма реки, залитая молочным туманом... на самом берегу ветхий рыбачий домик посредине просторного двора, обнесенного еще более ветхим плетеным забором. За забором стоит приземистый мужчина лет сорока пяти, на плечи небрежно наброшен полушубок. Он должно быть, давно за беглецами наблюдает. Бухов к нему.

— Здорово, добрый человек.

— Здоровэньки булы.

— Рыбкой промышляешь?

Человек неопределенно мотнул головой. Бухов после неловкой паузы продолжал:

— А мы кобринские... думали убежать от войны, не убежали. Вот пробираемся в родные места. Переправишь на ту сторону?

Человек перелез через плетень, и все увидели, какой он широкоплечий, коренастый, с крупными и решительными чертами лица. Руки и плечи втиснуты в рваную телогрейку. Он достал из кармана кисет, сделал самокрутку, предложил Бухову, другим. Закурили.

— Много вас нынче... кобринских.

Бухову показалось, что сказал это человек с одобрением, и решил — лед сломан, но промолчал. Человек взглянул на него открыто.

— В Кобрино наши недавно порешили важного генерала. Каратели лютуют.

«Он сказал — наши», — отметил про себя Бухов и прямо спросил:

— Не советуешь?

Человек повел широченными плечами.

— Не рекомендую... И вообще — вас целая дивизия, за сто верст видать. И скрываться, и прокормиться, такой оравой по теперешним временам будет трудно. Пока решайте, а я принесу чем угостить на дорогу. — И уже перебравшись через плетень во двор, подогнал: — Поторопитесь, совсем светает.

Он вернулся скоро — с караваем черного хлеба и узлом вареной картошки. Каравай разломил на девятнадцать равных кусков. «Он уже успел нас пересчитать», — догадалась Шумская. Все это время она испытывала сложное чувство. Оттого, что с ней разговаривал человек, который не был в лагере и оттого, что она могла встретить его, как если бы возвращалась с прогулки. Пронзительное ощущение свободы вдруг охватило Шумскую, и вместе с тем она ярко представила, что стало бы с нею без Сани Бухова, Маховенко, вот этого незнакомого человека в рваной стеганке, без всех, кто помог ей выстоять в лагере и бежать из него, и ей на мгновение стало плохо. А потом снова волна радости и силы захлестнули ее, и Шумская, подхваченная этой волной, подбежала к Бухову и поцеловала его, потом повернулась к человеку в стеганке и его поцеловала в заросший щетиной и пропахший махоркой рот.

— Зовут-то вас как? — спросила она, слизывая с губ соленые слезы.

Человек прокашлялся.

— Шпаком кличут. — И к Бухову: — Ну, так як решилы?

— Разделимся на группы по три-пять человек.

— Добре, добре... И — с богом. А то глянь, — и он показал на запад.

Все повернулись туда, куда показывал Шпак. Повернулась и Шумская. Там, на западе, еще клубилась свинцово-фисташковая предрассветная мгла, но сквозь нее уже вырисовывались безобразно высокие лагерные вышки караульных. Вышки, казалось, были рядом. Шумская глядела на них, не испытывая ни страха, ни обреченности. Напротив, ощущение свободы уступило в ней место самой свободе. С этого часа она не военнопленная, а снова боец Красной Армии, у которого есть свое место и своя цель в войне против фашистов.