Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Защелкали винтовочные выстрелы. Торопливые, бестолковые. Редко прицельные.

Фурсов целился спокойно, плавно нажимал на спусковой крючок, при выстреле не закрывал глаза. Делал так, как учили командиры. И видел: тот, кого он брал на мушку, словно споткнувшись, падал. И не поднимался.

Первым упал офицер в белых перчатках. Упал не сразу. Он крутнулся на месте, на своих длинных, обутых в щегольские сапоги ногах, вскинул правую руку со стеком, как бы призывая солдат перешагнуть через его труп и идти вперед, и, не сгибаясь, рухнул. Его место тотчас занял другой офицер. Не было, казалось, убитых и в первом ряду. Стоило кому-нибудь упасть, как его место занимал автоматчик из второго ряда, вскидывал автомат и начинал строчить. И строчил до тех пор, пока его не подрезала пуля. Все это походило на наваждение, взвинчивало нервы, ослабляло волю.

Где-то невдалеке басовито застучал станковый пулемет, о котором Владимир забыл. Пулеметчики били в упор, со знанием дела. Первый и второй ряды наступавших автоматчиков упали. А задние ряды показали спину и побежали, укрывшись за насыпью. Но кто-то, невидимый красноармейцам, остановил их и снова погнал вперед. Фашистские автоматчики поползли с насыпи смешанными рядами и так медленно, как будто кто-то толкал их, а они упирались.

В который раз полковник повторил: «Без моей команды не стрелять!» Но его не услышали или сделали вид, что не услышали. Все стреляли, стреляли, стреляли! Ждать никто не хотел. Слишком долго ждали! Пальба открылась такая, что фашистские автоматчики, как бы ударившись сослепу о невидимую огненную стену, теряя убитых и раненых, укрылись за спасительной насыпью. А красноармейцы все стреляли, стреляли...

— Прекратить огонь! — не своим голосом закричал полковник. — Безобразие! — Он шел вдоль рубежа, тыкал наганом в сторону насыпи и стыдил: — Безобразие... там же никого нету. Патроны беречь надо!

У полковника было недовольное лицо, и странно подрагивала на красной жилистой шее голова, но все чувствовали: полковник доволен. «Они чем-то походят друг на друга», — подумал Фурсов, имея в виду капитана и полковника. И спохватился: с тех пор, как начался бой, он не видел, не слышал капитана. Оторвался от земли, стал шарить глазами: «Где он? Где?» И вдруг увидел его позади своего окопа, распростертого в ложбинке. Владимир склонился над обожженным взрывом лицом, увидел угольно-черные глаза, странно блестевшие неподвижным и чистым стеклянным блеском.

— Капитан умирает! — хотел крикнуть Фурсов и не смог: перехватило горло.

— А ты, подсолнух, — внятно сказал капитан. — Рыжий... Будешь в Москве... сходи на Сретенку... скажи...

Глаза капитана стали вовсе стеклянными, и, испугавшись чего-то, Фурсов заплакал.

Автоматчики не возобновляли атак. Пропали, как и не было их. Густо и устойчиво били минометы. Прильнув к стенкам окопов, бойцы отдыхали — кто как мог.

— Глядите! Глядите! — раздался чей-то крик.

Фурсов приподнялся. По изрытому минами полю бежала женщина. Пушистые русые волосы струились по ветру. Она крепко держала за руку мальчика лет пяти-шести в воскресном матросском костюмчике. На мальчике не было бескозырки, где-то потерял, и его русые кудряшки подпрыгивали в такт шагам. «Сын», — подумал Владимир и крикнул той молодой, красивой женщине, может быть, жене какого-то комиссара, а может быть, капитана, который умирал где-то тут:

— Куда вы? Там фашисты...

— Назад!!!

— Назад!.. — закричали, замахали винтовками красноармейцы.

Мальчик оглянулся. А женщина не оглянулась и еще шибче побежала, как сообразил Фурсов, к вокзалу. Но там, над вокзалом, кружили немецкие бомбардировщики. Там все громыхало, взрывалось, огненные вихри взлетали к солнцу. Очередная волна «юнкерсов» задела их своим хищным крылом. Земля загудела, заходила ходуном, занялась пламенем. И Владимир потерял женщину из виду. «Ей хочется поспеть к поезду, на вокзал, чтобы вырваться из этого ада, и она ничего не замечает вокруг», — пожалел он ее и рассердился на свое бессилие. Он лежал на дне окопчика, упрямо глядел в небо. Там появилась новая стая фашистских самолетов. Посыпались бомбы — косо, густо. Они упали где-то в стороне, и, чтобы увидеть куда, Фурсов приподнялся. Бомбили железную дорогу. Как запущенные пращой, далеко разлетались разорванные на куски рельсы, шпалы, щебенка.

Перед Фурсовым, на бруствере, стоял, заслоняя солнце, полковник. Синие галифе и новенькая гимнастерка были густо запачканы глиной. Он смотрел, как бомбы разрушали железную дорогу, которую ему было приказано удерживать до тех пор, пока последний поезд с детьми и женщинами не уйдет на Восток; смотрел, и от его чисто выбритого моложавого лица отливала кровь. Щеки ввалились и стали землисто-серыми, глаза потускнели. Таким его и запомнил Фурсов. «Юнкерсы», сделав свое дело, ушли на запад. Полковник повернулся к лежавшим в окопах красноармейцам, глухо сказал: