Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Так, — признался Митька.

— И вы с этим согласны?

Ищанов молча кивнул круглой головой, а Вася Якимович в сомнении сказал:

— И все-таки такое поручается лучшим из лучших, надежным из надежных.

«Твоя правда!» — про себя ликовал Берест, а вслух продолжал:

— Так думал и я, пока мне не приказали следовать с Егоровым и Кантария и обеспечить сохранность знамени во время боя. Но потом я подумал: люди будут штурмовать рейхстаг, будут делать все, чтобы мы смогли водрузить знамя, а значит, первыми ворвутся в логово фашистского зверя и первыми нанесут ему смертельный удар. И мне стало обидно, что меня в то мгновение не будет среди вас. Я завидую вам!

Берест говорил правду, и оттого его слова пришлись солдатам по душе. Он замолчал и чего-то ждал, сам еще не сознавая чего. Ищанов привстал на колени и твердо сказал:

— Не надо обижаться, Митька. Знамени нету в наших руках. Оно за нашими плечами, как крылья беркута, чтоб мы летели на рейхстаг быстро, сильно, понял?

«Не мне, а ему быть бы политработником», — не подумал, а позднее сказал это Берест Илье Сьянову. Они пожали друг другу руки перед тем, как оставить дом Гиммлера, за минуту до решительного броска через Кенигсплац — на рейхстаг. Об этом он подумал в те минуты, когда нес знамя следом за бойцами штурмовой группы и когда прикреплял его к колонне. Тут он узнал о смерти Васи Якимовича и Доса Ищанова. Узнал и не поверил. Не мог поверить. Его разыскал посыльный командира полка и повел на КП.

У Зинченко находились старший сержант Сьянов и три немецких офицера. Зинченко сказал:

— Вот, пришли из подземелья. Просят представителя.

— Неужели капитуляция?! — вырвалось у Береста.

— Черт их знает, что они задумали, — в сомнении покачал головой Зинченко. — Пойдешь выяснишь.

Сьянов с обидой сказал:

— Я бы сам все разведал.

— Чудак-человек, — засмеялся Зинченко, — они же просят офицера, а ты просто Наш Сержант. — И строго: — Обеспечь надежное огневое прикрытие. В случае чего — действуй решительно!

Немцы строго смотрели, строго молчали, и их лица покрывала строгая бледность. Шли тоже строго. В рейхстаге установилась тишина, и шаги гулко отдавались под сводами. Широкая маршевая лестница, что вела в подземелье, находилась в левом коридоре, примыкавшем к коронационному залу. Здесь Сьянов и его автоматчики остановились, а Берест и переводчик в сопровождении трех немецких офицеров пошли вниз. Оттуда тянуло сухим теплом, известковой пылью и щемящей сердце неизвестностью. Сьянов смотрел в спины уходящим и непроизвольно считал ступени. Тридцать вторая была площадкой. Под прямым углом лестница повернула влево. На площадке Берест оглянулся, едва приметно кивнул головой и пропал — вместе с переводчиком и немцами.

Тихо. До звона в ушах тихо. Словно вымерло огромное серое здание. А ведь оно набито солдатами снизу доверху. Нашими и вражескими. И вот — ни выстрела, ни взрыва, ни голоса. Так будет, пока не возвратится Берест. А может быть, и после возвращения останется тишина? Тишина капитуляции? И возвратится ли Алексей?

Думать Сьянову мешает Митька Столыпин. После смерти Ищанова он принял отделение — и как будто его подменили. Стал нетерпелив, раздражителен и все время как бы напрашивается на смерть. Он увешан противотанковыми гранатами, огромный кинжал болтается на поясе без ножен. Митьке не стоится на месте, того и гляди ринется вниз и взорвет фашистское логово вместе с потрохами. Вдруг он остановился перед Сьяновым, спрашивает в упор:

— Конец?

— Чему конец? — пугается Илья.

— Ну войне?

— Радоваться надо.

— Мне далеко до радостей, я еще за Доса Ищанова и Василька с ними не рассчитался.

Илья промолчал. Одни ли они взывали к отмщению?! И все-таки, какое это великое благо — конец войны!

Где-то за статуей железного канцлера с потолка упала штукатурка. Все вздрогнули не от испуга, а от готовности действовать. Потом Митька Столыпин так же глухо обронил:

— А он хотел в похоронную команду.

— Кто? — не понял Илья.

— Ну, этот... Мишка Лукачев.

Илья пронзительно взглянул ему в глаза. Столыпин принял этот взгляд спокойно, спокойно сказал:

— Вы правильно сделали. Не он один виноват, что стал таким. Война тоже виновата. Он неплохим канцеляристом был бы и никогда не узнал бы, что в нем самом живет второй человек — трус.

От этих слов Илье стало нехорошо, и он хотел было уколоть солдата: «Ты, брат, мудрец — не подозревал», — но там, в глубине, раздались шаги, потом на площадке появились Берест, переводчик, а за их спинами выросли немецкие автоматчики. По мере того как поднимались по ступеням Берест и переводчик, поднимались дула их автоматов.