Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Солдат...

Он должен умереть солдатом. Для родных. Не спиной, а грудью принять кинжальный удар автомата... В три прыжка Илья обогнал Лукачева и резко повернул лицом к рейхстагу. Похожая на крест тяжелая тень от самолета накрыло убитого.

Все случилось в считанные секунды, а ему показалось — прошла вечность. Остановилось время. Остановилось наступление. Он даже перестал слышать гул артиллерийской канонады. И вдруг вспомнил... увидел внутренним зрением...

Он только помылся в подвале гиммлеровского дома. Надевал гимнастерку, когда подошла Валя. Как всегда подтянутая, строгая и сквозь скрываемое беспокойство немножечко грустная. Илья смутился.

— Извините, Валентина Сергеевна.

Она улыбнулась одними губами.

— Я к вам по делу, Илья Яковлевич. — И вдруг покраснела: «Как будто я могу приходить просто так».

Он понял ее смущение по-своему и поспешно застегнул ворот гимнастерки, подпоясался.

— Слушаю вас.

Алексеева уже преодолела смущение, только маленькие уши розовели из-под гладких, туго зачесанных волос.

— У меня к вам просьба: найдите в рейхстаге комнату для раненых. Поближе к выходу.

Он неожиданно рассмеялся. Радостно и открыто — всем лицом. Алексеева удивленно подняла на него глаза.

— Значит, встретимся в рейхстаге!

— Встретимся, — грудным голосом сказала Валентина Сергеевна и вновь улыбнулась одними губами. У нее были аккуратные губы, точно их вырезали острым резцом.

В присутствии полкового врача Илья чувствовал себя стесненно. Быть может, потому, что считал себя неспособным достигнуть той вершины совершенства, на которой, казалось ему, стояла Алексеева. Оттого и робел, и смущался вести с нею равный разговор. А тогда, в гиммлеровском подвале, впервые почувствовал себя раскованно, и в приливе мальчишеского ликования схватил Валю, легко приподнял и выдохнул в самое лицо:

— Присмотрю, обязательно присмотрю — самую надежную и самую просторную!

Она не сопротивлялась его порыву, и Сьянов вдруг неловко выпустил ее, пробормотав «извините», и с излишней строгостью приказал солдатам строиться.

Да, все это вспыхнуло в его памяти, когда он столкнулся с Лукачевым. А она заботилась о раненых, о спасении жизней.

Это было последнее, о чем подумал Сьянов, еще чувствуя на указательном пальце холодок металла — там, где палец прикасался к спусковому крючку. Он уже видел поле боя и своих солдат. Грохот ворвался в уши, и он слился с боем, стал его главной частицей — на главном направлении. В рейхстаге что-то рушилось, взрывалось, горело. Оттуда, навстречу штурмующим, летели куски железобетона, кирпичи и осколки своих снарядов. Сьянов вскинул ракетницу. На этот раз взвилась не ослепительно-солнечная звездочка, а дымящийся алый шар, будто бы сотканный из живой, горячей плоти. Он горел, как сердце, вырванное из груди.

Тишина погрознее грохота обрушилась на людей, на дома, на площадь. Сковала движение. И только там, где был рейхстаг, по-прежнему дымило, шипело, осыпалось, рушилось. Восемьдесят-девяносто метров отделяло штурмующих от цели. И они побежали туда с извечным воинственным криком «ура», подстегивая себя, побеждая страх, разрывая ударившую в уши тишину.

Снова загрохотала артиллерия, снаряды били по флангам, кинжальным орудиям и пулеметам врага. Туда, растекаясь веером, основание которого упиралось в дом Гиммлера, устремились соседи слева и справа. А им — прямо. С парадного входа.

Сьянов увидел ступени, густо усыпанные острыми осколками кирпича. Поредела пелена из пыли, горелого пороха, дыма. Выросли гигантские колонны. Над триумфальным входом уцелела надпись:

Теперь он знал рейхстаг так хорошо, как если бы строил это здание. Знал, конечно, и о том, что над триумфальным входом высечена горделивая и надменная надпись: «Для немецкого народа». Он видел, как с ним под эти торжественные своды устремились бойцы. По ним яростно ударили фашистские пулеметы. Кажется, вон из той амбразуры. В амбразуру полетели гранаты... Ага, Столыпин. Откуда-то слева — из люка, видимо, не подозревая, что советские солдаты уже здесь, вылезли три фашиста. Сьянов не успел выстрелить по ним, потому что их принял на себя Дос Ищанов. У колонны на последней ступени упал Вася Якимович «Поднимись, поднимись!» — приказал Илья, но Вася не услышал этого приказа и не поднялся. А он не мог остановиться. Не имел права. Живые (и он вместе с ними) ворвались через разбитые двери в вестибюль рейхстага *, потом в какой-то зал.