Николай Горбачев - Белые воды

Забега́ли и соседи по «аэроплану», но редко, все больше по каким-то надобностям к хозяйке: война все изменила, вытравила прежнюю простоту, легкость в отношениях, какие жили в их доме. Заглядывала, отдуваясь, Антипиха, брюзжала, метала молнии: «Варнак-ить мой присосался пиявкой! Гадала — на фронт, в окопы, а он в ети — склады… Баит — стратегические, вишь ты. Тьфу, господи прости!»

Несмотря на полноту, грузность, Агния поспевала везде — на митинг по сбору подарков для фронтовиков, в детский дом, в госпиталь — организовать стирку белья, уборку, в женотдел горкома; произносила речи, короткие, «шершавые», но всегда «стрелявшие» в цель; собирала по домам баб, детей и стариков на разгрузку угля, дров, крепежного леса, и дома трое ее мальцов коротали время без присмотра, предоставленные сами себе. Промеж них возникали свои конфликты, свои войны, и Антипиха, случалось, квочкой ершилась, шумела в доме, наводя порядок; после жаловалась: «Мой-от Мишка, отцовская кровинка! Шельма, и токо! Молока полкринки разжилась, так посадил мальцов, — сам ложкой, а те-от вилки макают».

В какой-то из этих апрельских плаксивых, квелых дней шумно-пьяно, в одиночку явился Макар. В дреме, в тягучем предвечернем забытьи Петр Кузьмич попервости в неосознанной, еле мерекнувшей думке уловил, что гудел он в передней, в чем-то убеждал Евдокию Павловну, доказывал напористо, а уж после пришло — выходит, приложился, варначина, и, чувствуя, что та убеждает, будто он, Петр Кузьмич, задремал, уснул, он, отторгая забытье, слабым голосом позвал:

— Мать, кто там? Макар, чё ли?

— Да ить я, Кузьмич, — гудяще отозвался за переборкой подручный, и высокая, в ватнике и сапогах фигура возникла в дверном проеме в горницу. Ватник, короткий, будто снятый с подростка, чуть прикрывал поясницу; он — в яловых, еще добротных, хотя уже «осоюзенных» сапогах, крепко смазанных дегтем, — щекотный, круто-скипидарный дух коснулся ноздрей Петра Кузьмича. Из-под слабо разлепившихся огрузлых век с подушчато-каменного своего возвышения он в этот короткий миг, пока Макар подпирал косяк проема, отметил: лицо подручного было морщинисто-слезливым, он действительно «поддал», опасливо, округляясь, глаза его уставились сюда, на ложе бурщика. И вдруг — оттолкнувшись от косяка, в отчаянной решимости шагнул в горницу, шаря в суетливости длинными руками по карманам, в горьком бодрячестве, в отчаянности воскликнул:

— Эх, Кузьмич, как же ты этого беркута-от допустил, кол ему в печенку!.. — Извлек из кармана бутылку, заткнутую газетной затычкой. — Вот, Павловна костерит, я не могу, не могу!.. — Он заскрежетал зубами, весь съеживаясь, подступая, опустился на лавку, встряхнул бутылкой. — Ну, давай за все… Не могу! — И теранул широкой темной ладонью по лицу, закрыв его и затихнув на секунду; оторвал руку. — Павловна! Не гневайся, посудины нам дай-от!.. На Семку, братана, похоронка объявилась… Вот!

Евдокия Павловна, в немоте стоявшая позади Макара, пряча под передником руки, даже не восприняла его сообщения о похоронке, думая лишь об одном — принесла нелегкая не ко времени, шагнула к шкафчику, из-под занавески достала граненый стакан, поставила перед Макаром на лавку.

— Дык ты чё так-то? Один-от?..

— Кому твое зелье-от пить?.. Некому.

— Дык ты?.. Дык ты, как это?.. — в испуге, возбуждаясь, ерзая по лавке, захлебнулся Макар. — А бригадиру?

— Дай!.. — слабо потребовал Петр Кузьмич, и та, повинуясь, поставила еще стакан.

Разлив из бутылки по стаканам молочно-мутную жидкость, Макар потянулся к бурщику, в дрожавой руке всплескивая самогонку, вставил стакан в лежавшую поверх одеяла руку Петра Кузьмича, договорил:

— Не-ет, война, она, ух, стерва, закрутила, что твой бескунак! Хучь и по носу-от фашисту-германцу дали под Москвой, да под тем Сталинградом, а он стоит, стоит, гад! Лиха еще напьемся, вот похоронки… — Лицо его покривилось, слезливо сморщилось, стягиваясь и делаясь махоньким, вроде недомерка-арбуза, но, сдержавшись, он опрокинул самогонку в рот, затихнув, закрыл глаза, отставив стакан, сидел согбенный, горестно-жалостливый, в коротком ватнике, в вылинявших штанах от комбинезона.

Пригубив стакан, чуть отхлебнув, Петр Кузьмич закашлялся, натужливо зашелся от палящей жидкости, перехватившей и без того слабое дыхание.

Предчувствуя такое заранее, Евдокия Павловна в одно мгновение пришла ему на помощь — стакан оказался в ее руке, выхватила и закатившееся к стене полотенце, поднесла к лицу мужа: теперь, когда закашливался, на губах появлялись сгустки крови; она и тут увидела на полотенце пузырчатую дорожку крови и в злости, ударившей в голову, распиравшей виски, чуть сдерживаясь — губы тряслись, — заговорила: