Николай Горбачев - Белые воды

В последнее время, до того как слечь, он являлся в забой через пень колоду: прихварывал, сдавал и заметно тощал, что не скрывалось от людей. И когда, случалось, кто-то ненароком иль по недомыслию ронял вопрос — чё это в худобу вдарился? — старый бергал ощетинивался, отсекал:

— Завсегда такой! Да ить у меня, что у козла, весь жир внутрях, — пытался он уже после, отмягчев, отшутиться, но улыбка выходила явно деланной, похоже даже, вымученной, — умные и мягкие от природы, с золотистой искоркой глаза под кудлатой перекруткой просяно-рыжеватых, подтемневших с возрастом бровей взглядывали на такого чрезмерно настырного с болевой укоризной и виновато.

Он лежал в затененной, сумеречной горнице высоко на подушках, которые по нескольку раз в день взбивала Евдокия Павловна, поднимая его, ласково приговаривая над ним, будто над малым дитем, и он в кроткой успокоительности слушал ее певучий, с грудными подголосками тембр, и это были, пожалуй, теперь единственно светлые и добрые минуты, — забывал о горьких и тягостных раздумьях. Вернее, он уже не раздумывал, чувствовал чаще, что его просто обступали, теснили разные ощущения, переплетавшиеся порой, исключавшие друг друга; скорей складывались в одно общее сложное ощущение, в котором он как бы растворялся, плавал, и оно было чаще гнетущим, безрадостным, и под рубахой, под ослабевшими лопатками гнездилась застойная противная мокрядь.

В тягучей смутности, будто память затягивало той же молочной кисеей, что висела за окном, приходило давнее, далекое: они, четверо, в степи, голодные, изнемогшие, брели и падали, после саманная развалюха, куда доползли поодиночке и поняли — все, конец, идти некуда, шага, ползка больше не сделают… Эх, студентик! Нервничал, куда-то порывался, уговаривал идти, запально твердил: «Не может, не может, чтоб смерть! Чтоб так погибнуть!..» Потом засуетился: «Пойду! Людей найду… Спасут, спасут нас!..» Весь трясся, говорил вроде по-человечески, а глаза полыхали лютостью, рваный шрам перекашивал небритое лицо, куржавело белел. Тиф?.. Сибирка приключилась? И тогда-то из сырой саманной сумеречи кто-то тихо прохрипел: «Конники…» «Где? Где?!» — запально давясь словами и одышкой, вставая на четвереньки в грязи, замешенной старой соломой, заторопился студент, неверно встав и перебирая руками по щербато-шершавой стене, подвигался к зубчатому пролому. Петру Кузьмичу показалось, что он крикнул громко, резко: «Назад, паря! Беляки могут…», однако голос его чуть всплеснулся. «Нет, нет, нет… — скороговоркой повторял тот и, шагнув в проем через обломки саманных кирпичей, сорвал с головы шлем, взмахнул им: — Сюда! Сюда-а-а-ааа!..»

Они просто лежали, ожидая в онемелости свою судьбу. У них не было выбора, у них не было оружия, и они ждали: их сейчас постреляют, как рябчиков. Случилось же чудо: подскакавшие конники оказались красным разъездом.

Вторгалось более позднее, хотя память подзатерла, притушила остроту: самое горькое и нелепое в его жизни, чего он, Петр Кузьмич, не любил касаться, вспоминать даже наедине с собой. В сердитости отмахивался, подавлял как крамолу, к которой будто бы и верно был причастен, имел прямое отношение.

Тогда на Соколинском случились обвалы; позднее, когда расчистили завалы, извлекли несколько раздавленных трупов — он знал всех до единого, и не только знал, чуть сам не разделил их участь, не оказался там же, под обрушившейся породой. Второй раз в его жизни явилось чудо: он ушел из того забоя — его вызывал начальник участка держать совет. Рудник на основных забоях «хромал», не выполнял план месяцами, и тогда-то и было принято решение в нарушение горных законов начать разработку нижних горизонтов, богатых содержанием свинца в руде. «Догадались!» — ворчал Петр Кузьмич, оставаясь с бригадой на прежнем горизонте. Богатую руду выбирали торопливо, в креплении, да и в другой технологии допускали нарушения — это-то и сказал Петр Кузьмич начальнику участка, предложив остановить проходку, произвести маркшейдерские расчеты, усилить крепеж.

Возвращаясь, он не дошел до забоя, к бригаде: под ногами его, в пустом и затемненном штреке, по которому шел, вдруг рванулась неведомо куда земля, Петра Кузьмича тряхнуло, и от неожиданности он еле удержался на ногах, еле сохранил равновесие; и в еще не осознанном предчувствии остановился, в уши его вплыл перекатный, глухо-ворчливый гул. Обвал! И вместе с этим ожегшим сознание выводом Петр Кузьмич сначала кинулся назад, туда, где только что был, но уже через несколько шагов понял: там ему нечего делать, бросился в свой забой, к бригаде. А она, бригада, — бежала навстречу, и встретились, и жердеподобный, тогда еще молодой подкидчик Макар Рожков облапил: «Кузьмич, жив!»