Николай Горбачев - Белые воды

Должно быть, той минуты, пока Костя с растерянностью, даже с ужасом смотрел на тамбовчанина Кутушкина, спокойно расправлявшегося с НЗ, казалось, нимало не обращая внимания на нещадную бомбежку батальона, — этой минуты оказалось достаточно, чтобы обстановка резко изменилась. Костя почувствовал это тотчас, и желание, возникшее было у него, приструнить Кутушкина угасло вмиг, и он опять повернулся в окопе и тут-то увидел за гребнем клубящейся темно-серой стены, скрывавшей сумрачно-неприветливый лесной массив, в гаревой высокой заволочи, затянувшей небо, белые комки, — они вспыхивали, словно бы высеиваясь из чего-то невидимого. Секундой позже Костя разглядел горбатые, похожие на громадных рыб силуэты самолетов — они ходили кругами в дымном небе, и он понял: немцы выбрасывали на батальон десант, — комочки падали, засасывались в заволочи.

Что ж, до них, красноармейцев, уже доходили разговоры, что «немец баловался десантами»: где чуть затор, тотчас — десант, а то выбросят диверсантов, переодетых в форму бойцов и командиров Красной Армии. Все это они уже слышали, и все это усугубляло чувство подавленности. Что-то не ладилось, не клеилось — не могли они остановить немца. Тем более не получалось никак по формуле: «Бить врага на его же территории». Словно бы прочная, нерушимая крепость, какой казались еще совсем недавно и уклад, и вся их жизнь, вдруг, к полному недоумению и растерянности, не выдерживала, там и сям проламывалась, рушилась… Однако и недоумение, и даже растерянность — это как бы шло вторым планом, а первым, главным, все определявшим — каждый шаг, поступок не только его, Кости, и этого вот тамбовчанина Кутушкина, но и всех товарищей, — были боль и злость, не умерявшиеся, не приглушавшиеся в бесконечно долгом отходе, в коротких привалах, когда, сбросив скатку, вещмешок с гремящим котелком, валились тут же, где заставала команда, — на обочине, в жесткой, пыльной придорожной траве, в переспелой полегшей ржи, — впадали в неспокойную дрему. Боль, злость копились, как опара в деже, — к немцу, настырно, без роздыху гнавшему их, и к чему-то, не имевшему точного определения, — возможно, к судьбам, что ли, какие складывались для них, бойцов Красной Армии, даже для всей страны… Такое приходило Косте в его размышлениях, когда он приглядывался к товарищам, слушая их невеселые переговоры, — не было той прежней беззаботности, смачной шутки, заковыристого анекдота. Если случалось, кто-то и пошутит, выходило вроде бы не к месту, и шутка, словно в воду брошенная спичка, гасла.

Белые комочки поредели, вспышки их угасали, и последнее, что увидел Костя вместе с усилившимися там, на позициях батальона, ружейной пальбой, пулеметным стрекотаньем, — пепельно-розовый огромный купол высоко вспух над самым центром заволочи, солнце в какой-то непостижимой и неуместной игре беспокойно высветило тучу, ее главный клуб, похожий на купол фантастического замка. И в это время из дальнего, за Кутушкиным, окопа высунулся замполитрука Сивцов, зычно крикнул:

— Отходить!.. Сосредоточение — лесок за деревней Зимино! — и махнул рукой в сторону кустов.

Деревеньку, притулившуюся к речке, всего в десяток домиков с потемнелыми соломенными крышами, они проходили накануне вечером. А после — в километре, может, в двух и заняли оборону без отдыха после марша. За деревенькой, за широкой полосой переспелой, полегшей ржи, Костя отметил тогда чистый и просторный окоем леса, уходивший за горизонт, — верно, о нем и говорил замполитрука.

Он принялся рассовывать обоймы патронов по карманам, спрятал в вещмешок две пахнувшие краской ручные гранаты и, перекинув ногу на подбыгавший глинистый брустверок, отметил: впереди, уже далеко, тамбовчанин Кутушкин, согнувшись, проворно юлил между кустов. Вещмешок будто горб вздулся на его спине.

Проблукав всю ночь по лесу, лишь перед утром они наткнулись на остатки своего батальона. Бойцы лежали на опушке леса, скошенные смертельной усталостью, — на плащ-палатках, на шинелях, обняв винтовки, карабины, ручные «дегтяревы». Костя, как и другие его товарищи, еле держался на ногах, однако и в изнеможении заметил: половина бойцов раненые, — в жидкой россвети белели окровавленные повязки.

Костя чувствовал, что недолго еще мог бы продержаться, не наткнись они на свой батальон. Меняясь, по очереди тянули они «станкач», три противотанковых ружья, два «дегтярева», продирались сквозь чащу, сквозь заросли ольхового подлеска. Мытарства их усугублялись еще тем, что немцы всю ночь кидали осветительные бомбы и ракеты, — от их желтого неверного света в лесу не только не становилось видней, напротив, все тотчас изменялось и искажалось — мешало ориентироваться. А угасал их рассеянный свет — мрак разом сжимался до кромешной черноты, и бойцы останавливались, пока глаза, пообвыкнув, начинали хоть что-то различать впереди. Удивлял тамбовчанин Кутушкин: безропотно брался помогать всем — тащил пулеметы, противотанковые ружья, — вроде бы он совсем не устал, не выдохся, как другие. Его ровное посапывание Костя даже старался уловить, слышать постоянно, оно словно бы успокаивало, укрепляло силы, и Косте до странности хотелось, чтоб этот малознакомый ему боец был рядом с ним: что-то несуетливое, уверенное исходило от него, будто все ему не в диковинку, так — привычное дело. Даже ужаснувший было Костю поступок, когда Кутушкин в бомбежку сосредоточенно поедал НЗ, теперь не казался противоестественным, в нем виделись именно эти особенности тамбовчанина — его мужицкая сметка.