Николай Горбачев - Белые воды

Все же пусть и в облегчение все это пришло Федору Пантелеевичу, но осадок от всего припомнившегося, ощущение какой-то обиды, несправедливости остались. Не придет Андрей, выкажет перед отцом гордыню — от гостей такое не скроешь, шила в мешке не упрячешь… Саднящее чувство шевельнулось в груди, и Федор Пантелеевич подумал: впрямь ему лучше выйти во двор, — все равно тут, в накалившейся домашней суматохе, он не помощник, только мешает. Матрена Власьевна уж натыкалась на него, понукала незлобно, раза два отсылала на подворье. Даже в неожиданном осветлении представил двор — новенькие, блестевшие желтизной, дощатые сараюшки, еще не окрашенный реденький штакетник, толстые, круглястые стены дома из лиственницы, щекотные запахи свежего дерева, живицы, плавившейся натеками на июньском солнце.

Шагнув за порожек в сенцы — женщины дверь не прикрывали, то и дело шастали по разной надобности, — Федор Пантелеевич зажмурился: наружная дверь как раз в этот момент распахнулась, обдало режущим глаза светом. Федор Пантелеевич поначалу не увидел, кто ворвался, — именно ворвался шумно в сенцы, и неустоявшийся голос Гошки будто пригвоздил его ноги к полу:

— Война, батя, слышь!

Федор Пантелеевич, стараясь протолкнуть ревенно-вяжущую сухость, разом стянувшую все во рту, выдохнул:

— Что? Что?.. Белены перебрал?

— Не перебрал! Война, говорю… Включай радио, батя, сам узнаешь!

Приемник «Рекорд», поблескивая деревянно-лакированной оправой, стоял в горнице на этажерке, — его Федору Пантелеевичу вручили на прошлые Октябрьские праздники: премия за стахановский труд. И Федор Пантелеевич после этих слов Гошки, белый, будто его свежая рубаха, думая, может, все же ошибка, парень что-то спутал, кинулся на огрузнелых ногах мимо всполошившихся, но еще ничего не понимавших женщин в горницу, обогнул праздничный стол. Пальцы дрожали, пока включал, подстраивал свистевший, взвизгивавший приемник, и вдруг вплыл голос, громоподобно заполнил, раздвинул комнату. Федор Пантелеевич, не сознавая, что надо убавить громкость, в напряженной скованности вслушался в этот голос с природной мягкой картавинкой.

— …Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами..

После этих слов что-то отсечно клацнуло в приемнике, будто он выключился, все умолкло. Секунду длилась пугающая тишина, после из лакированного ящика громыхнуло бравурно-торжественным маршем, и Гошка, стоявший рядом с отцом, крутнул эбонитовую ручку, выключил приемник.

Федор Пантелеевич, чуя спиной — позади сгрудились женщины, с усилием обернулся; товарки Матрены Власьевны запрудили проем в горницу; лица их — почудилось — враз осунулись, казались пепельно-серыми, растерянно-недоуменные глаза вперились в Федора Пантелеевича. Круглоликая, с короткой стрижкой рыжих волос, Глаша Машкова, жена Анфиса Машкова, ойкнула в тишине, и это послужило сигналом: все задвигались, стали причитать, заохали. Матрена Власьевна, уставясь невидяще, морща мягкий нос, кривя губы, произнесла упалым голосом:

— Что ж, Федя? Война? Они ж там, кровинушки, сынки-и-и! — И тихонько взвыла. Что-то тоскливо-жуткое, нестерпимое ворвалось в горницу, зависло в воздухе над столом, заставленным яствами, и тотчас в горнице все померкло, будто втекли, разлились сумерки. Матрену Власьевну увели, усадили в передней, она скулила, всхлипывала, а Федор Пантелеевич в изнеможении, будто после изнурительной работы, опустился возле стола на табуретку, тупо смотрел на тарелки, блюда со студнем, пирогами, мясом и слышал и не слышал, что происходило в доме, — в голове царапало, рвало: «Война!.. Война-а!..»

Он знал цену войне по той, гражданской, знал, что подступы к ней уже были — и на Китайско-Восточной железной дороге, и на Халхин-Голе, и на финской. Считал, что быть ей рано или поздно все одно, но что вот так подкараулит, подсечет — не думал не гадал. Не знал он и другого: начиналась она не на дни, не на месяцы — на долгие, тяжкие годы, в которые хлебнут лиха не только они, Макарычевы, — хлебнут полным ковшом, каждый по-своему, все люди…

Он поднялся с табуретки, возвышаясь над готовым — в закусках, разносольях — столом, с глухой твердостью сказал:

— Все, бабы, спасибо! Вот как оно поворачивается, — не до гулянок-пиров… Война!

И опять подсел к приемнику, крутил, отыскивая хоть еще какие-то новые сообщения об этом завладевшем сознанием событии. Может, гляди, оплошка, ошибка, — гляди да опровергнут… Но через каждый час, верно, в записи, передавали выступление Молотова, и Федор Пантелеевич слушал неотрывно, повторяя про себя каждое слово: