Александр Бартэн - Всегда тринадцать

Шли назад, разбившись на отдельные группы, разглядывая надмогильные памятники: некоторые из них — покосившиеся, густо обросшие седым мхом — относились к тем временам, когда еще в помине не было нынешнего Горноуральска.

Все так же летели легкие облака. И ветер по-прежнему шелестел в березах. И, как это свойственно жизни, постепенно мысли от грустного переходили к каждодневному: к работе, к ожидаемым разнарядкам — кому куда дальше ехать из Горноуральска. Говорили и о предстоящем производственном совещании — дважды уже откладывалось оно, а теперь назначено было на ближайший день.

Тут-то, на обратном пути, кое-кому из артистов и довелось стать очевидцем короткой, но примечательной встречи.

До самого конца похорон держась обособленно, ни разу не приблизившись к жене, Сагайдачный подходил к воротам. Но вдруг остановился, увидя перед собой стройную синеглазую девушку. И она приостановилась, но затем, одолев колебание, громко крикнула: «Отец!» И те, кто присутствовал при этом, после рассказывали, что лицо Сагайдачного — обычно сдержанное, малоподвижное — не только потеплело, но и дрогнуло. И что тут же, подозвав находившегося вблизи сына, он взял его за руку и подтолкнул к девушке. И еще рассказывали после, что Анна также видела эту сцену. Но ничем не отозвалась и быстро прошла мимо.

Объявление о том, что в такой-то день в таком-то часу состоится производственное совещание, вызвало среди артистов разноречивые толки. Одни говорили: «Наконец-то! Давно пора!» Другие плечами пожимали: «Какой толк, если к концу программа идет? Затянули до невозможности!» Петряков (ему, как профоргу, предстояло председательствовать на совещании) резонно отвечал последним: «Ну и что с того, что разъедетесь скоро? Все равно для дальнейшего полезно послушать о своем номере, о своей работе!»

Об этом же заговорил он и с Костюченко:

— Только бы дельно прошел разговор! Я думаю, Александр Афанасьевич, в зрительном зале совещание проводить. Попросторнее там, воздуха больше.

— Разумеется, — согласился Костюченко. И добавил с улыбкой: — В самих выступлениях побольше было бы воздуха. А то, слыхал я, случается иногда перекос: то обтекаемые фразы, то перебранка, сведение счетов.

— Нет уж, Александр Афанасьевич. Постараемся не допустить.

Исподволь готовился к совещанию и Филипп Оскарович Станишевский. Разумеется, при этом он преследовал иные цели.

Если не считать того тягостного случая, когда, в день открытия сезона, Костюченко уличил Станишевского в незаконной торговле входными билетами, никаких других видимых осложнений между директором и администратором больше не возникало. Станишевский исправно нес свои обязанности, и могло показаться, что он извлек для себя урок из того крутого разноса, какой учинил ему Костюченко.

Добродетель эта имела один изъян: она была вынужденной. Чувствуя, что директорский глаз постоянно следит за ним, администратор поневоле вел себя осмотрительно. Зато все раздраженнее кипел внутренне: «Ох и вредный. Во все нос сует. Погоди же, еще отыграюсь!»

И не без умиленности припоминал времена, когда в цирке директорствовал Князьков: «Выходит, недооценивал я Петра Ефимовича. Пускай и пропойца был и бездельник. Но хоть дышать свободно давал!»

Накануне производственного совещания, всеми помыслами готовясь к решающей «баталии», администратор с утра поспешил к бывшему директору:

— Значит, так, Петр Ефимович! Сами знаете: внезапность — залог успеха. По первому разу шарахнем, а дальше как по маслу пойдет!

— Хорошо бы! Поддержали бы только!

— А то как же! Обязательно! Значит, так. Сперва пускай своим ходом идет совещание. Пускай себе этот Никандров разбор программы делает. Парень, насколько я разглядел, характером обладает упрямым, несговорчивым, а раз так — без сомнения вернется к тем критическим замечаниям, какие высказал в своей рецензии. И пускай. И очень хорошо. Лишний раз кое-кого против себя обозлит. Ну, а директор как пить дать в поддержку Никандрову выступит. Тут-то и самый момент. Понимаете когда? Костюченко начнет говорить, а вы.

— Я-то готов, — со вздохом сказал Князьков. — Одно беспокоит. Как бы не сочли, что я, так сказать, по личным соображениям действую.

— Не сочтут! Напротив! — заверил Станишевский. — У вас же, Петр Ефимович, факты на руках, а они, как известно, вещь упрямейшая. И к тому же вы сразу объяснение дадите: мол, действительно, было время, когда допускал кое-какие промашки, не осознал их и потому не считаю возможным безучастно взирать. Не сомневаюсь — очень правдиво прозвучит. Так что обязательно встретите сочувствие! — И тут же, не давая Князькову лишнего слова сказать, Станишевский продолжил свой инструктаж: — Значит, так. Подыметесь и зададите вопрос. В зале, само собой, шумок, удивление. Вы опять зададите вопрос — на этот раз не только Костюченко, но и мне. Я со своей стороны изображу смущение, попробую урезонить вас: мол, не время и не место для подобных вопросов. А вы настаиваете. В зале все громче шумок. Кто-нибудь закричит: «Отвечайте! Раз задан вопрос — отвечайте!» Ну, мне и придется поневоле признать, что в самом деле картина получается странная. Помяните мое слово, Петр Ефимович. Такой подымется шум, что до самой Москвы, до главка донесется, как товарищ директор дважды ухитрился день своего рождения отпраздновать!