Александр Бартэн - Всегда тринадцать

— О нет. Я с интересом наблюдал. Тем более этот случай. Вы очень гуманно отнеслись, господин Морев, к бедной девочке.

— К бедной? Я думаю, мы сумеем устранить небольшое физическое отклонение. Девочку эту я не назвал бы бедной. Она станет артисткой! Будет счастлива!

— Вы убеждены? — спросил Дезерт, и губы его иронически скривились. — Даже если она станет артисткой.

Фразу не закончил. Стоит ли дальше вести разговор? Ведь не для этих же разглагольствований предпринял он дальнюю поездку. И все же не смог удержаться.

— Мы с вами люди циркового дела, господин Морев. Давайте же говорить откровенно. Цирк дает заработок, но счастья дать не может. Цирк жесток. Да, такова его природа. Он всегда жесток!

Неожиданное это откровение побудило Морева внимательнее взглянуть на гостя. И обнаружить разительную перемену. Еще недавно неподвижное и мертвенно-бесцветное лицо господина импресарио вдруг оживилось, блеснули глаза, и розоватый живой оттенок лег на впалые щеки.

— Да, это так, господин Морев, и вы не сможете меня опровергнуть. Повторяю: по самой сути своей, по самой природе цирковое искусство не может не быть жестоким. Или не согласны?

— Продолжайте, господин Дезерт. Я вас внимательно слушаю.

И опять Дезерт испытал колебание. «Еще не поздно остановиться, — подумал он. — Я могу оборвать разговор, сославшись на неотложные дела, на отсутствие времени. Этот русский смотрит слишком внимательно. Какой мне смысл раскрывать карты?!» Однако какая-то внутренняя пружина не желала сдержать себя на полпути.

— Больше скажу, господин Морев. Цирк дважды жесток. Жесток по отношению к зрителям. Сколько бы увлекательного ни показывалось на манеже, в конечном счете зритель всегда унижен. Сравнивая себя с артистами цирка — сильными, ловкими, красивыми, — он горестно убеждается в собственной физической неполноценности: слишком вялые мускулы, слишком расслабленное тело. Почему же, униженный цирком, приходит он опять и опять? Здесь вторая жестокость. Да, не в пример находящимся в зале, цирковой артист прекрасно сложен, совершенен в каждом своем движении. Но за это превосходство он должен расплачиваться опасностью работы, постоянным и неизбежным риском. О, я-то знаю цирк!

— Вы еще не видели нашего цирка, — напомнил Морев.

— Вашего? Понимаю: вы имеете в виду «Цирк Москвы». Конечно, звучит по-рекламному громко. Но не больше. Географических, политических, каких угодно других границ цирк не знал и не знает. Тринадцать метров манежа — вот его единственное мерило! За долгую жизнь я побывал во многих, очень многих странах. Видел самого разного зрителя. Разницы, однако, не увидел. Каждый зритель мечтает об одном и том же: вытянуть счастливый билет — счастливый для себя, роковой для артиста. Увидеть, как артист сорвется, упадет, разобьется. Каждый в зале жаждет стать очевидцем несчастья, сладостно пережить сильнейший этот момент. Вслух, быть может, не признаются, но ожидают именно этого. О, я-то знаю: везде одинаков зритель!

— Вы еще не видели нашего зрителя, — вторично напомнил Морев.

Он и сейчас — даже сейчас — продолжал собой владеть: не повысил голоса, не изменил сдержанному тону. И все же, кинув короткий взгляд, Дезерт не мог не уловить предельное внутреннее напряжение собеседника и понял — дальше играть в откровенность нельзя.

— Полагаю, на этом мы можем закончить, господин Морев, — сказал он, точно пробуждаясь или, напротив, уходя в непроницаемо глухую раковину. — Вы были весьма любезны, и мне остается.

— Не стоит благодарности, — ответил Морев; резкая складка, прорезавшая лоб, никак не вязалась с учтивой улыбкой. — Тем более, господин Дезерт, вам еще многое предстоит у нас увидеть!

Три месяца подряд — аншлаг в аншлаг выступал Кириан в Московском цирке. Битковые сборы могли бы продолжиться и дальше. Однако нельзя было обижать цирковую периферию: ей тоже не терпелось увидеть замечательного иллюзиониста. И еще имелась причина. В двери столичного цирка все настоятельнее стучалась новая программа. Кстати, в афишах ее так и назвали: «Новое в цирке».

Программу эту Дезерт смотрел на второй день после своего приезда. В ложе с ним вместе находился управляющий Союзгосцирком, а также Игнатий Ричардович Порцероб: он был режиссером-постановщиком представления и, чувствуя себя хозяином, всячески старался занять Дезерта. Уверенным знанием иностранных языков Порцероб не обладал, но зато изъяснялся с удивительной экспансивностью жестов и интонаций, не раз перебивая переводчика — тот сидел во втором ряду, позади Дезерта.