Арон Эрлих - Молодые люди

А Алеше в дни своего ученичества долго не удавалось перевалить за три-четыре сотни, как он ни старался.

Уже к средине рабочего дня ныла поясница, потом все острее кололо в плечах, кисти рук, отмотавшись в нескончаемых одинаковых движениях, переставали слушаться.

Однажды днем сосед-ученик на кладке, живший в одном с Алешей общежитии, отлучился по неотложным своим делам на полчаса домой, с разрешения бригадира. Вернулся он с необычайной новостью: Глушков дома! И не милиция, не уголовный розыск отыскали татуированного, а он сам добровольно приехал назад, просится теперь у воспитательницы обратно в общежитие, умоляет о заступничестве, клянется, что будет стараться, в какую бы бригаду его ни поставили.

Молодой каменщик в грязном, лоснящемся фартуке был горд тем, что первым доставил на стройку из общежития столь интересную новость.

— Измызганный!.. Оборванный!.. Вот с этаким фонарем под левым глазом! — хвастал он подробностями.

На высоте пятого этажа, где работали в это время Алеша с товарищами, гулял ветер. Далеко видно было, как бежали машины по занесенному липкой грязью асфальту. Дымили в разных концах трубы заводов и гигантской теплоцентрали. Под облаками тянули с печальным курлыканьем осенние треугольники журавлей.

Внизу, под самым зданием гостиницы, во всю длину Советского проспекта китайцы в трубчатых ватных штанах из синей дабы, в таких же синих коротеньких куртках прокладывали трамвайный путь. Большой, в полторы тысячи человек, отряд молодых крестьян из провинции Хунань подрядился по договору на три года работать и учиться новейшим методам строительства в здешних краях.

Укладывая кирпичик за кирпичиком, старательно обмазывая соприкасающиеся их поверхности вязким раствором, Алеша поглядывал то вниз, на китайцев, то на соседний, немного возвышающийся уступ стены, где работал другой ученик-каменщик, так обрадовавшийся возвращению беглеца. Хотелось Алеше спросить про часы, свитер, ушанку, едва удерживался он также от горьких сравнений: дескать, стыдно перед китайскими товарищами, приехавшими к нам учиться, до слез стыдно, что живут среди нас, «учителей», и вот такие субчики, как Витька Глушков…

Но разглагольствовать некогда было, — кирпич и раствор под руками, время и норма не ждут.

Когда окончилась смена, Алеша сходил в столовую треста, нарочно затянул обед, против обыкновения, — засиделся после обеда за стаканом кофе, потом отправился домой пешком: что спешить — на Глушкова любоваться? Обходя лужи, ему то и дело приходилось пробираться на цыпочках, прижимаясь к самым стенам домов, либо скакать с камушка на камушек в насквозь отсыревших ботинках, с подвернутыми от злой осенней распутицы концами брюк.

Алеша нашел беглеца в комнате, — мертвым сном спал Витька Глушков прямо на голой сетке кровати. Лежал в застегнутом пальтишке; скорчившись, подогнув колени и пользуясь вместо подушки собственным локтем. На тумбочку возле постели Самохина возвращена была шапка-ушанка из серой мерлушки, а на спинке Алешиной кровати висел коричневый шерстяной свитер.

«Будут и там свои «нюмбо-юмбо», — вспомнилось Алеше отцовское пророчество.

Алеша, давно уже отмывшийся после работы, сменив рабочее платье на чистое домашнее, сидел за столом со свежей газетой, читал и по временам пристально поглядывал на лохматую черную голову, сопевшую в изнурительном сне.

Но вот Витька Глушков, едва приоткрыв запухшие свои глаза и увидев при свете потолочной, свисающей на длинном шнуре лампы оскорбленного, обобранного им товарища, вскочил, железная сетка под ним зазвенела.

— Ей-богу… — торопливо забормотал он, ворочая головой, стараясь уклониться от гадливого взгляда, так неумолимо на него направленного. — Свитер твой — вот он, и Юркина шапка… А часы, честное даю, откуплю, дай срок…

Алеша молчал.

— Я… Ну, всякое ведь бывает… Верно?.. — убеждал он плаксивым голосом. — Бежал, как дурак, и вот он я, назад воротился. Видишь? Делайте со мной что хотите, только дайте исправиться… Настасья Степановна, как мать родная, бранила и плакала, обещала пожалеть, похлопотать. Неужели товарищи не пойдут навстречу? Слышишь, Громов?

И опять в ответ только молчание. Витька, страшась всего больше этой безучастной, непримиримой тишины, вновь и вновь искал спасения в торопливом бормотании, хватался за любые подворачивающиеся на язык слова:

— Где только ни был, понимаешь, до Куйбышева добрался, жил, как собака, на вокзалах, в лесу, в поле, пропадал черт те где, понимаешь… За помойками даже прятался… Ну, без документов, понимаешь!.. — Тут он испробовал спокойный, любознательный тон. — А Самохин с Медведевым, — спросил он, — надолго уехали? Не знаешь?.. — И вслед за тем с яростью отчаяния крикнул: — Громов, ну! Скажи хоть что-нибудь! Ну, ругай меня, бей, только не отмалчивайся…