Арон Эрлих - Молодые люди

— А мы с Толей проводили Наташу и потом сколько еще гуляли вдвоем… Прощался я с Москвой!.. По улице Горького, по бульварам ходил, по набережным, до самого Парка культуры и отдыха… Хороша Москва!

— Да, хороша. Очень! Но сбросить бы мне годков двадцать пять, сынок, ну, по крайности, хоть двадцать, — подался бы и я из Москвы на новые места. Верно тебе говорю! Не в ободрение, Алеша, а по совести. Слышишь?

— Верю.

— Это уж правда истинная: жизнь всего краше там, где труднее.

Тут отец перегнулся всем корпусом со своего сиденья к Алеше, осторожно тронул его колено.

— Ты давеча сказал: «Надоело про Колю! Меняем тему!» А я обратно коснусь твоего Коли. Ничего?

— Если нужно…

— Нужно!

— Давай.

— Думаешь, там, куда едешь, не будет таких, как в Колиной компании? Будут и там свои «нюмбо-юмбо».

Кресло, в котором так покойно было телу, вдруг показалось неудобным. Алеша повернулся на бок, прислонился щекой к туго натянувшемуся под его тяжестью, круто вогнутому полотну, чтобы лучше видеть отца.

— С чего бы они там взялись? — удивился он.

— То-то! «Откуда? Почему?» — спрашивал, подражая чужим интонациям, отец и таким же чужим голосом ответил: — «Не знаю… Не понимаю!» А надо знать! — с неожиданным вызовом воскликнул он. — Не имеете права не знать! А то, гляди, так еще получится, что сам будешь разводить, распложать вот таких дикарей, которых сам же всем сердцем презираешь…

— Загадки ты нынче загадываешь.

— А вот послушай, как оно может сложиться… Приехал ты на место… Так?.. Работаешь по первому классу. Герой. Про тебя, допустим, даже в газетах будут писать. Тебе — уважение, почет и любовь. Да?.. Смотришь, товарищи оказывают тебе честь, как передовому своему представителю, и выбирают они тебя, допустим, в свои комсомольские вожаки… Может такое случиться?

— Отчего же нет? Но как это я сам стану разводить «нюмбо-юмбо»?

— Ты слушай, не перебивай.

Алеша хорошо знал отцовскую манеру размышлять вслух, гонять мысль по крутым тропам, горячить ее неожиданными парадоксальными доводами, пока она не засверкает, ясная, отточенная. Но, чувствуя себя слишком задетым, он торопил отца:

— Ну, знаешь, и загнул ты нынче! Я буду размножать всякую дрянь?

— И очень просто. Сам того не заметишь… Вот послушал я сегодня, как ты легко бросаешься словами «дрянь», «пакость», и очень это по душе меня царапнуло… Приговор объявил! Ярлык привесил! Дал людям пинка в зад ногой — и доволен! Нет, брат, с такими замашками кончать надо, много мы из-за них горя хлебнули.

— Да ну тебя, отец… За что ты нынче на меня?

— За то за самое. Приглядывался и я на заводе. У нас тоже завелись свои девчата, ребята с мещанским душком, а то и вовсе уже с хулиганскими навыками… Бывает, попадаются. Смотришь, то один, то другой начинает ядовито ухмыляться, анекдотики рассказывать, всюду ищет подвоха, обмана, лицемерия… И то ему не так, и это не по душе… А почему? А потому, что с ним никто не разговаривал как следует, никто не прислушивался к нему, не поинтересовался, о чем он думает, какими чувствами и мыслями живет… Нарушались, можно сказать, самые основы общественной жизни!..

Тут Петр Степанович нарисовал картину комсомольских будней, иной раз безнаказанно творимых каким-нибудь «образцовым» вожаком. Такой вожак знай изрекает истины. Всякое слово его понимай как закон, как приказ, как заповедь. А чуть кто усомнился, он сейчас пугнет дисциплиной, ярлычки начнет навешивать, а то и пригрозит проработкой. На собрания он приходит с готовыми решениями, чтобы только формально «провернуть» их, заранее расписывает среди верных оруженосцев выступления в прениях, и это у него называется «хорошо подготовить вопросик». Вот и подавлена всякая комсомольская инициатива и самодеятельность, вот и отсиживают люди собрания только по долгу, по уставу только, втихомолку друг другу забавные истории рассказывают, развлекаются разными играми из-под полы, сторонними записочками перебрасываются, только бы от зеленой скуки спастись…

— Что, не бывает? В первый раз слышишь? — спрашивал Петр Степанович. — Не замечал сам ничего подобного?.. Это, — и Петр Степанович наставительно, с суровым упреком покачал указательным пальцем, — это, считай, одно из порождений наших ошибок… А ты, боюсь, не разобрался до сих пор… Чуть что не по-твоему, сейчас бранишься: «Дрянь!» — и кончено, со счетов долой. Бранью беды, брат, не исправишь, только еще больше разведешь ее…

Алеша молча вдумывался в отцовские слова.