Арон Эрлих - Молодые люди

— Так вот что на языке элегантнейших чуваков называется любовью? — горячилась она. — Любовь! Чувство, способное озарять чудом каждый миг человеческой жизни!.. Все обращено в грязь, в мерзость, в скотство…

Вероника почти бежит, она стремительна, летуча в эти мгновения и по-прежнему показывает ему лишь часть своей пылающей щеки, только краешек негодующего рта.

— Скажите, я не преувеличила?.. Именно так это происходит? — спрашивала она, и он молчал, тронутый ее взволнованностью, не в силах в эту минуту отшучиваться или лгать…

На Гоголевском бульваре она неожиданно рванулась в сторону, к пустующей скамейке, с бегу села и, когда он подоспел к ней, сказала с улыбкой:

— Вот теперь, кажется, я устала.

Он сел рядом. Среди черных и голых еще деревьев, вкруг пустых, жирных от свежеперекопанной земли газонов ярко желтели дорожки, утрамбованные песком.

Отдыхая, она раскинула руки по спинке скамьи, вытянула во всю длину сложенные, скрещенные вместе ноги.

— Какая вы… — начал и тут же умолк Олег.

Не меняя позы, почти касаясь опущенным подбородком груди, она выждала минуту-другую, потом спросила:

— Ну!.. Какая же я?

Но он так и не ответил, только улыбнулся. Боковым зрением она уловила: улыбка была восхищенной.

В совершенном молчании прошло много минут, но ничуть не тягостных, потому что оба были заняты своими тайными мыслями.

— В общем, я правильно сказал в самом начале, — оборвал он так затянувшуюся паузу, — помните?.. Чем позднее закончится наша сегодняшняя прогулка, тем лучше.

— Почему лучше?

Ей очень хотелось услышать, как он объяснит свое «лучше», но он снова молчал, и она поторопила:

— Ну! Почему лучше? — и тут опустила руки, повернулась к нему светлым от вопросительной и нежной улыбки лицом.

— Почему?.. Не знаю. Самому трудно разобраться. Только знаю, что не хочется, страх как не хочется уходить от вас…

Теперь она оперлась локтями о свои колени, охватила ладонями горячие щеки и так, низко согнувшись, провожала взглядом каждого из прохожих. Лацкан пальто с пришпиленной к нему веточкой мимозы почти касался ее подбородка.

— Ах, Олег, Олег… — вздохнула она и рассмеялась, а потом выпрямилась, расстегнула на себе английскую булавку и прикрепила южное растеньице с желтыми крошечными шариками к петлице Ивановского. — Идемте, — ласково сказала она, — проводите меня домой.

В средине мая наконец-то прошло собрание на третьем курсе биофака, к которому так долго готовились Толя со своими товарищами по бюро комсомола.

Народу собралось много, — были тут не только свои комсомольцы, но и с других курсов, даже и с других факультетов.

В повестке сказано было: персональные дела таких-то… четыре персональных дела. Но разговор сразу вышел за рамки частных судеб и все горячей охватывал «нюмбо-юмбо», как некую постыдную фронду в современной молодежной среде.

Был в президиуме среди гостей собрания один из секретарей МК партии, пожилой человек с совершенно лысой, отливающей шаровидным блеском на свету головой. Обсуждение продолжалось три вечера — и все три вечера секретарь просидел здесь, с озабоченностью, с настороженным вниманием прислушиваясь к речам студентов.

Когда Вероника Ларионова докладывала персональное дело студента Олега Ивановского — речь эта заняла час и двадцать минут, — Толя с удовлетворением заметил, как встревоженное и опечаленное прежде лицо секретаря МК становилось все светлее и оживленнее, он все с большим интересом вникал в Вероникин анализ позерствующего дикарства. По окончании же доклада молодой девушки он тотчас же отвел ее в глубь широкой площадки президиума и долго беседовал с нею, — благодарный, улыбающийся, полный окрепшей веры в советскую молодежь даже перед лицом столь печальных обстоятельств.

Закончилось голосование. Все четверо были исключены из комсомола, и каждому из исключенных приходилось задуматься над своей дальнейшей судьбой: пощадит ли их деканат, останутся ли они студентами университета?

В эти минуты взял слово секретарь Московского комитета партии.

Он не пошел на трибуну с микрофоном, а выдвинулся к краю площадки, впереди длинного стола под синим сукном. Некоторое время стоял молча перед аудиторией, и без того почтительно затихшей в ожидании. Потер себе лоб, загадочно усмехаясь. Потом огладил обеими ладонями щеки, точно стирая с лица неуместную улыбку.

— Дорогие товарищи! — произнес он и опять умолк, всматриваясь в ярко освещенный зал, полный молодых лиц. — Товарищи! — повторил он. — Многие из вас заставили меня, уже, можно сказать, человека старого, за эти три вечера передумать свое прошлое, вспомнить свою собственную молодость… Во все времена говорится одно и то же: «Вот раньше была молодежь!.. А теперь…» Теперь, дескать, не то… — Он комически вздохнул, подражая неким старичкам, зачарованным собственным далеким прошлым. — Нет, — воскликнул он уверенно, — нет, и теперь то, то самое! По-прежнему замечательная у нас молодежь!.. Особенно благодарен я вот… — он оглянулся в поисках Вероники и, найдя ее в глубине президиума, повел рукой в ее сторону и ласково поклонился, — вот товарищу Ларионовой я особенно благодарен. Она и взволновала меня глубоко, и обрадовала очень!.. И я бы хотел развить дальше высказанные ею мысли. Точнее — я хочу, пользуясь жизненным опытом, накопленным за многие и многие годы, раскрыть полнее перед вами все то, что эта молодая девушка хорошо почувствовала и что живет, дышит, буквально трепещет в подтексте ее превосходной речи…