Вадим Собко - Стадион

— Ты гений! Придумала же способ покорить мою маму! Подумать — просто невероятно! Когда же мы будем вместе? Я совершенно серьезно предлагаю тебе пойти в загс.

Ольга поморщилась. Он опять говорит таким тоном, словно велит ей поставить на место фарфоровую статуэтку.

— Не знаю, — сказала она. — Спокойной ночи, Савва!

Она быстро поцеловала его на прощанье, легко выскользнула из его объятий и вышла.

— Я провожу тебя! — крикнул ей вслед Савва.

— Не нужно, — донеслось уже с лестницы.

Савва запер двери, вернулся в столовую и взглянул на сидевшую у стола мать.

— Тебе везет, — заявила Неонила Григорьевна, — я не ожидала, что ты найдешь себе такую приличную и разумную девушку.

— Да, да, — небрежно, почти не слушая, ответил Савва. — Тебе не кажется, что картина Будрицкого висит вверх ногами?

Неонила Григорьевна с недоуменьем посмотрела на сына.

— Эту картину так повесил твой отец, — сказала она, — а он знал, где у' нее голова и где ноги.

— Ладно, — сразу согласился сын, — в этом современном искусстве сам черт ногу сломит.

— Да, тебе все кажется слишком сложным, — колко сказала мать, — а вот Ольга сразу разобралась в ценности этой картины.

— Правда, правда, — довольно подтвердил Савва и подумал, что пути и способы возникновения человеческих симпатий, очевидно, куда сложнее китайской грамоты. Ольга привыкнет и к хорошей квартире и к фарфоровым статуэткам; ее одолевает романтическая дурь, но она быстро пройдет. Важнее всего то, что она понравилась маме.

Он еще раз взглянул на картину Будрицкого и лукаво улыбнулся:

— Вот и виси себе вверх ногами.

Ирина Гонта сидела на своей кровати в общежитии и глядела в окно. Отсюда, с пятого этажа большого дома на улице Жертв Революции, было видно и Владимирскую горку, и площадь, и сад, и далекие, окутанные туманной предвечерней мглой просторы Заднепровья, и сине–серую изогнутую ленту Днепра.

В сто сорок третьей комнате, где поселилась Ирина, почти вплотную одна к другой стояли восемь узеньких, аккуратно застланных кроватей. Посреди комнаты — широкий стол, у стены — платяной шкаф и две этажерки с книгами. На стене — большой портрет Ленина и копия с картины Григорьева «Прием в комсомол». Лампу, свисавшую с потолка, украшал цветастый бумажный абажур.

Таким было новое жилище Ирины Гонта. Восемь его обитательниц — все первокурсницы, еще не уверенные в своих силах, жадные к учению, к спорту, ко всему новому, что открывал перед ними университет, — быстро подружились. Первое время они держались несмело, присматривались друг к другу, потом перезнакомились и зажили весело и организованно. И как–то само собой получилось, что Ирина Гонта стала в комнате старшей.

Сегодня вечером она осталась одна. Подруги куда–то ушли. Девушка принялась читать.

Кровать ее стояла у окна. Она читала, пока не стемнело, потом отложила книжку и загляделась в окно. Вспомнились дорогие отец и мать, родной дом, школа… Как все это далеко теперь!.. Перед глазами встало лицо Степы Кротова, — в эти первые, напряженные университетские дни она все–таки успела написать ему письмо. Теперь он знает ее адрес, и очень скоро придет ответ. Степа, хороший мой, славный, когда же мы с тобой теперь увидимся?! Только зимой, на каникулах. Ох, как еще далеко до каникул!

Ирина замечталась. За окном расстилалась панорама вечернего Киева. На Владимирской горке и в Пролетарском саду зажглись яркие фонари. По улице стремительно неслись рубиновые огоньки машин, в саду напротив, где был летний театр, тоже засветились огни. На эстраду вышел человек и что–то сказал сидевшей в театре публике. Издали он казался совсем крохотным. Сияя белыми, красными и зелеными огнями, по Днепру прошел пароход. Его очертания сливались с темной рекой и угадывались только по движущимся огням. Басистый гудок дважды прорезал воздух. Высоко в небе показались три светящиеся точки — тоже белая, красная и зеленая. Послышалось знакомое гудение, над высокими киевскими зданиями пролетел самолет из Москвы. А над всем этим — прохладный, мягкий ветерок ранней осени, синие, уже по–осеннему неяркие звезды и спокойная монолитная темнота украинской ночи.

Кто–то постучал в дверь. Ирина сразу вынырнула из глубокого потока своих дум и поднялась с кровати.

— Войдите!

Дверь открылась, и на пороге показалась высокая фигура. Это был Николай Дмитриевич Максимов, большой, широкоплечий, с искорками седины в густых волосах. Ему было, вероятно, лет сорок пять, но можно было дать гораздо меньше, таким моложавым казалось его смуглое, энергичное, четко очерченное лицо.