Арон Эрлих - Жизнь впереди

— Да… Вот… Значит, такое, выходит, дело…

— Насчет чего?

— Да вот эта история, понимаешь… с батькой твоим… Сильно выпивает?

— Кто сказал? Неправда! — Толя со встревоженным лицом вмиг соскочил с подоконника. — Неправда это… Анисимов! Это я знаю, кто… Это Харламов, он всегда всех разыгрывает…

— Ничего не Харламов… Ты только успокойся, сядь, и поговорим по-товарищески, по-комсомольски. Трудно тебе приходится?

— Ничего не трудно. Говорю тебе — выдумки всё!

— Послушай, Толя, давай лучше начистоту. Я не умею крутить вокруг да около, давай и ты не верти. Ведь я почему этот разговор начал? Помочь тебе надо.

Понимаешь? Оказать поддержку по комсомольской линии. Хотя ты еще не комсомолец, но это все равно.

— А я тебе говорю — отец у меня, как у всех. Ничего худого про него слушать не желаю. И не позволю! И Колька Харламов еще мне ответит!

— А я тебе говорю — сядь, не кипятись и не крути. Харламов тут ни при чем. Мне без Харламова все отлично известно: и про отчима твоего, и про аккордеон, и о том, почему ты недосыпаешь, и почему времени не имеешь, чтобы уроки как следует готовить… Все знаю! Ясно? Так давай лучше с тобой вместе подумаем, как уладить твои дела.

Теперь Толя умолк, сраженный новой и уже бесспорной догадкой: так полно знать о его беде и позоре можно только через одного человека… Только одному Алеше Громову, лучшему другу, он признался во всем до конца, и лучший друг «определил» его, то есть, на школьном языке, донес и предал. Сознание это было таким ужасным, что лоб его мгновенно стал влажным и, кажется, ни единого звука нельзя было бы протолкнуть сквозь иссохшее сразу горло. Толя с опущенной низко головой молчал, а Сережа Анисимов, секретарь школьного комсомола, осторожно касаясь то узенького ременного пояса на Толиной гимнастерке, то медлительно покручивая ему пуговицу, то снимая какую-то пушинку у него с рукава, говорил, чтобы Толя с аккордеоном больше никуда не ходил, кроме как в ученический оркестр, а если дома у него никаких изменений к лучшему не произойдет, то чтоб не таился. Комсомол найдет тогда другие пути, будет через общественное мнение действовать на Егорова, через Мясокомбинат, где тот работает…

Слова Анисимова звучали тихо и ласково. Прикосновения его пальцев были приятны, выражали дружеское участие и даже вызывали какое-то уютное ощущение.

— А эти твои мысли, будто тебя выдали, «определили», брось! Ты еще настоящего товарищества не понимаешь… Насквозь вижу тебя, чудак ты этакий. Мучаешься, что выдал твою тайну самый лучший друг. А тебе, наоборот, понять надо, как беспокоятся за тебя друзья, наизнанку вывернуться готовы, лишь бы тебе хорошо стало. Ясно? Вытри лоб! Да не рукавом! Платочка нет, что ли? Возьми мой, чистый, ни разу еще не пользовался… Видишь, как под утюгом сложился вчетверо, так и лежит у меня в кармане…

Проходили дни, никаких осложнений, как ожидал Толя, не последовало.

Напротив, Костя Воронин, этот шумливый и насмешливый, но также и самый вдумчивый из комсомольцев класса, вдруг обратился к обоим друзьям, к Алеше и Толе, с предложением: не пора ли им подумать о подготовке в комсомол?

Ребята переглянулись и не сразу откликнулись тихими, смущенными голосами:

— А разве примут?

— Нам еще нельзя… Сам знаешь, Костя… на тройках еле-еле вылезли по некоторым предметам.

И оба с одинаковой жадностью заглядывали Воронину в глаза, дожидаясь, что он им на это скажет.

— Знаю, — помедлив, ответил Костя. — Значит, не очень старались. Ребята вы оба способные, развитые… Прибедняться тоже не к чему.

— Не в том дело. Мы не прибедняемся, — нерешительно заметил Алеша. — Вот отец мне говорит, например: «Любви у тебя к учению настоящей нет…» А я и не знаю, какая она такая, любовь?

Была перемена, дежурный выгонял всех из класса, но Толя с Алешей не послушались его, только отошли в сторону, поближе к своей парте, увлекая за собой и Костю Воронина.

— Чтоб вы не могли избавиться от троек? Да никогда в жизни не поверю! — убежденно заявил им Воронин. — И вот что, ребята, — вы имейте в виду, это я не от себя вам говорю, насчет комсомола, а от всего комитета, — у вас по какому предмету главные затруднения?

Услышав, что комитет — весь комитет — верит в них, мальчики усадили Костю Воронина к себе за парту и проговорили с ним до нового урока.

Труднее всего им дается алгебра и вообще всякие задачи — по геометрии, по физике… Кажется, все правила, все формулы, все законы, все теоремы им хорошо известны, а применять их, свободно пользоваться ими никак они не наладятся по-настоящему. Ляжет перед ними задача и лежит, проклятая. Они вроде цепенеют перед нею, недвижно смотрят на нее, смотрят, как завороженные, а там и побегут к Коле Харламову… списывать!