Николай Вирта - Одиночество

Скрипнула и хлопнула дверь. Уходили последние люди, которое связывали Петра Ивановича с миром и жизнью. Он вскочил с лавки, но тут же безнадежно махнул рукой.

К чему? Что сказать?

На полу около лавки валялась газета, ее уронил Сергей Иванович. Сторожев машинально поднял потрепанный лист, без интереса читал статьи, заметки, телеграммы.

Только в самом конце, в смеси мелочей потусторонней жизни упоминалось о Махно и Петлюре. Эти два имени, особенно имя Махно, были знакомы Сторожеву.

«Живы еще?» — мелькнула в голове усталая мысль.

И как-то сразу Сторожев забыл обо всем. Он выронил из рук газету и долго сидел, не думая ни о чем.

Слух его уловил хрустенье за стеной; он тихо подошел к двери. Хруст стал слышнее — Лешка ел яблоки.

Петр Иванович вспомнил, что жена прислала яблоки ему, — Лешка сказал об этом еще по дороге из дому, а яблоки не отдал.

— Дай яблочка! — сказал он через дверь.

— А откуда они у меня? — резко ответил Лешка.

— Сам же сказал: жена мне прислала.

— Эва, хватился! Ребята почти все съели. Пяток остался, так впереди ночь целая. Тебе спать можно, а мне тебя караулить. Спать-то охота, а тут буду хоть яблоки грызть.

— Дай парочку, — попросил Сторожев.

— Парочку дам, — Лешка отпер дверь. — Ну, ешь напоследок, прощайся с яблоней.

Сторожев гневно, с силой хлопнул дверью и выругался. Лешка снова запер дверь.

Вспышка гнева облегчила тяжесть, давившую сердце, и освободила думы Сторожева от безразличья.

— Дай яблоки! — громко крикнул он. — Мои ведь, сволочь!

— Ты не шуми! Твои… Твоих теперь семь часов осталось. Ты бы лучше помолился, чем орать-то.

Лешка снова принялся резать ножом яблоки на ломтики, и снова захрустели на его зубах сочные анисы.

Семь часов… Стало быть, на рассвете его расстреляют. Через семь часов прогрохочут выстрелы и оборвут его жизнь.

Петр Иванович в первый раз по-настоящему, каждой клеткой понял, что через семь часов он исчезнет, умрет.

«Умрет!» — закричали кровь, сердце, разум.

По спине поползли мурашки, колени одеревенели. Страх, мелкий, противный, подступил к горлу, вызывая тошноту.

В боях он боялся, но по-иному, — спасая свою жизнь, крушил десятки чужих жизней. Да и смерть там могла прийти внезапно.

А теперь?

Теперь надо семь часов думать о ней, слышать, как ползет время, потом уйти из амбара, плестись куда-нибудь за село впереди вооруженных людей — врагов, стать против них и ждать мучительно долго, когда построится взвод, слушать команду и только тогда умереть.

Нет!

Сторожев, каких-нибудь полчаса назад не знавший, как ему жить, понял, что он ошибался.

Он хочет жить!

Конечно, жить…

Жить!

Жить и бороться — вот чего он хочет! Нет, он просто устал, но он жить хочет и только жить!

Петр Иванович метался по амбару. Он то стоял на одном месте, что-то бессвязно бормоча, то садился и снова вскакивал, бегал от одного угла к другому, подходил к двери — за нею Лешка равнодушно грыз яблоки.

Его яблоки!

И вместе с огромной жаждой жизни поднималась новая волна ненависти в его душе.

«Там, за стеной, — думал Сторожев, — люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»

«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, — думал Петр Иванович. — И черт с ней, с семьей! Найду другую!»

«Вожди продались — и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» — вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.

Петр Иванович схватил газету и, лихорадочно комкая ее в руках, еще раз перечитал статью о Махно и Петлюре.

«Живы… Есть еще наши люди. Да и здесь остались! Это ничего, что они в другую шкуру нарядились. Это хорошо. Это хитро — так, значит, и надо. Пантелей-то Лукич, стало быть, башка человек! Ну что ж! Значит, надо выждать… „Притихни, — сказал Пантелей. — Притаись. Еще потребуешься!“ Ну да, выждать, ну да, притаиться. Но где? Где спрятаться? Не в буераках же снова ползать голодным волком?»

«В чужие бы земли ушел!» — вспомнился вдруг ему совет Андриана там, на меже.

«Ну да, ну да, в чужие земли уйти! Идти день и ночь, ну да, идти день и ночь, — колотилась мысль. — Проберусь за рубеж, там не пропаду, примут, накормят!.. Вернусь, когда будет можно. И уж тогда-то сведем счеты…»

И снова встали перед ним бредовые картины расправы с врагами, снова ненависть овладела Сторожевым, ненависть и жажда жизни.