Александр Яковлев: Октябрь

Проскакали милиционеры и конные красногвардейцы с шашками, неуклюже колотившимися по бокам костлявых кавалерийских лошадей. Потом вразброд прошел отряд красной гвардии с винтовками наготове, словно ждал нападения из-за угла. А за ним, через небольшой промежуток, шли рабочие и работницы с красными знаменами и венками в руках. Знамен было много, целый лес. Большие и маленькие, ярко-красные и розовые социалистические знамена и кое-где черные знамена анархистов. Толпа стройно под оркестр военной музыки пела похоронный марш. Красные гробы гуськом плыли над головами черной толпы.

Иван всмотрелся. В толпе было больше молодежи, но были и пожилые рабочие, даже старики. Идут строгие, с серьезными лицами и обнаженными головами, и поют дружно и молитвенно.

Красные гробы, тихо колеблясь, плывут, плывут, плывут среди знамен и штыков. Цепи красногвардейцев идут справа и слева. Песня рвется и снова вспыхивает. Поют и крикливую марсельезу, и буйную варшавянку, и грустный, медлительный похоронный марш. Бабий голос режет ухо.

Потом пошла красная гвардия — тысячи рабочих с винтовками на плечах.

К этому дню большевики опустошили московские арсеналы и вооружили всех рабочих.

И теперь над тысячной толпой всюду торчали винтовки и штыки. Стройными рядами, одетые во все лучшее, как на светлый праздник, шли рабочие в процессии…

Прижатый к стене людским потоком, Иван жадно присматривался к ним.

Вот они. Идут. Рабочие, с которыми он сжился, за которых был готов отдать жизнь… Идут.

А он… Он оторван. Вот масса, десятки тысяч их идут дружно, одной большой семьей, а он, Иван Петряев, считавшийся главою рабочих организаций целого района Москвы, он остался в стороне и смотрит на них, как чужой, как враг.

Впрочем, именно он враг. Может быть, в дни восстания он стрелял как раз в этих рабочих, идущих теперь за гробами. Как знать? А не лежит ли вот в этом гробу рабочий, убитый им, Иваном Петряевым?!

От волнения у Ивана закружилась голова. Он невольно закрыл глаза… Почему-то вспомнилось, как десять лет тому назад, когда он мечтал о всенародном восстании, ему рисовалась именно такая картина, какую он видит теперь. Десятки тысяч рабочих с винтовками в руках выйдут на улицу. Это будет непобедимая армия!

Вот, вот теперь они идут, эти рабочие.

Это они поют. Набиты патроны, на винтовках штыки, царь в Сибири, буржуазия сломлена, и народ, разрывая цепи, идет к свободе…

Иван застонал от боли и скрипнул зубами.

— У, черт!.. ошибка!!

Когда прошла процессия, он решительно пошел назад, домой. Шел быстро, чуть задыхаясь от волнения. Скорей, скорей! Выход найден, и ошибка будет исправлена. Дома он достал из сундучка, стоявшего под кроватью, браунинг, пошел на Ваганьково кладбище и там на могиле Акимки выстрелил себе в висок. На безлюдном кладбище выстрел вышел робким.

Прошло две недели.

Город с изумительной быстротой залечивал раны, нанесенные страшной бойней. Всюду чинили выбитые окна, проломанные крыши и стены, поваленные заборы. Толпы рабочих с кирками и лопатами заравнивали улицы, изрытые окопами.

Люди работали, как муравьи, у которых прохожий расшвырял ногой жилище.

Во время боя говорили, что теперь Москва в три года не сумеет исправить окна, разбитые пальбой: стекол нет.

Но уже к концу второй недели почти не было видно разбитых окон.

Люди проявляли изумительную жизнеспособность.

Только Кремль был по-прежнему заперт, разбитый, с обезображенными воротами и башнями.

И жила еще печаль в старом доме на Пресне.