Александр Яковлев: Октябрь

— Стой! Стрелять буду! Стой! — дико кричал он.

Прохожие робко останавливались.

— Руки вверх!

Направляя браунинг прямо в глаза прохожему, солдат-великан подходил вплотную, требовал пропуск и грубо обыскивал.

— Кто такой? Откуда? Подай пропуск!

Прохожие вдруг становились маленькими и жалкими перед ним, беспомощно разводили руками, объяснялись робкими голосами.

— Не позволю! Кругом марш!.. — командовал солдат, упоенный властью.

У него были серые глаза, а по углам рта глубокие морщины. Взгляд тяжелый. Обыскивая Василия, он громко сопел, и от него резко пахло денатуратом. Чувство гадливости и ужаса поднялось в душе Василия.

Вор-Лупандиха этот солдат-великан… Да, ясно, к революции стали примазываться темные люди.

На Сенной площади три оборванца на глазах прохожих остановили офицера, проезжавшего на извозчике, обыскали его, взяли деньги, часы и спокойно отошли. Офицер беспомощно оглянулся и крикнул им вдогонку:

— А мои деньги?

Оборванцы засмеялись.

— Ладно. Моли бога, что цел остался…

Офицер сошел с пролетки.

— Господа, что же это такое? Ведь это же грабеж! — заговорил он, обращаясь к прохожим. — Как же быть? К кому обратиться?

Василий привык видеть офицеров такими важными, полными сознания своего достоинства, а здесь перед толпой метался жалкий, растерявшийся человек.

И все стояли бледные, хмурые, беспомощные.

А оборванцы, изредка оглядываясь, так и скрылись…

Василий шел дальше, улицами, переулками, бульварами.

Душа была прищемлена тоской.

Кое-где еще стояли толпы. Спорят так противно, словно беззубые собаки лают на ветер. Хорошо бы камнем закатить в их лающие рты.

Случайно Василий подошел к такой группе спорщиков.

Толстый высокий человек в фуражке с позументами, с серым бритым лицом, горячо наседал на студента, размахивая перед его носом пальцами.

— Нет, теперь прошла ваша лафа. Шабаш. Обманщики вы, и более ничего.

— Позвольте, какие же мы обманщики? — возмутился студент.

— А какие: слободу-то вы только себе забрали!

— Как так?

— А так. Вот теперь я, допустим, швицар… У меня четверо детей, жена и я… А мы все под лестницей живем. Комната у нас два шага. Барыня у нас в третьем номере живет… Социалисткой себя считает. Восемь комнат квартира, а их только трое живут. Две прислуги держут… Вы вот с марта кричите: «Слобода, слобода». А мы видели эту вашу слободу? Я как жил в конуре, так и живу. Шестеро нас… Да… А барыня — трое на восемь комнат. А? Это как же понять? Вам слобода, а нам хоть при царе, хоть при вас — все конура? Где же для нас слобода?

— А вы… ведь не так свободу понимаете, — смущенно забормотал студент.

— А как же ее надо понимать? — презрительно прищурился швейцар. — Слобода — значит улучшение жизни.

— Ну да… ну, вам же прибавили жалованье.

— Гм, это вот та-ак!.. Да, нам прибавили. Теперь я получаю сто целковых. А хлеб-то четыре рубля фунт. А ребятишки-то не проживут на паек… Полпуда муки обязательно надо… Э? А это чем пахнет?

Студент ничего не возразил. Толпа сочувственно поддакивала швейцару.

— Ваша слобода для вас только и была. А теперь свою слободу сами добудем. Хорошую слободу, настоящую. Чтобы всему черному народу хорошо было жить. Так ведь? — спросил он, обращаясь к толпе.

— Так! Знамо, так! — ответил кто-то в толпе.

Бойня кончилась утром на седьмой день. Высыпал народ на улицу — тысячами. Гужом валит по всем тротуарам. Но нет Акимки. Еще пуще заметалась ткачиха. Где же он?

— Убитый видимо-невидимо. Во всех больницах, везде лежат.

— Кузьма Василич, помогите! — умоляла ткачиха Ясы-Басы. — Пойдемте по больницам.

— Идемте, идемте! — с готовностью соглашался Ясы-Басы.

— Може, где раненый лежит. Много, говорят, раненых везде.

Но не знали, куда идти. Люди говорили, что раненые лежат в больницах и лазаретах, а где же сразу их осмотреть, если в Москве лазаретов больше тысячи?.. Первый день ходили вместе. Спрашивали в больницах и в лазаретах. Заглядывали в мертвецкие, битком набитые обезображенными трупами… А на другой день разделились: ткачиха пошла искать куда-то к Ходынке, а Ясы-Басы к университету. Странное беспокойство захватило ткачиху: побывает где-нибудь в лазарете или больнице, в мертвецкой, и сейчас бежит домой. Все надеялась, что Акимка уже пришел, пока она его искала. Вот вернется ткачиха во двор, а сын у запертой двери стоит — круглолицый, улыбающийся, в рыжем пальто — и спросит: «Мама, где ты пропадала?»