Василий Гроссман: Степан Кольчугин. Книга первая

Наступила пасха. На три праздничных дня завод останавливался почти целиком. Стояли не только подсобные цехи, но и основные: мелкосортный прокат, рельсопрокатный, плитопрокатный, частично останавливались мартеновские, не работал котельный. Продолжали работать только доменный (задутая домна работала беспрерывно, пока не становилась на капитальный ремонт), воздуходувки и электрическая станция.

Не работала и Заводская шахта. Существовал неизвестно кем установленный хороший обычай: на пасху поднимали из шахты лошадей, и они три дня паслись, праздновали воскресение Христа. Потом их снова опускали на год под землю.

В страстную субботу Степка пошел с матерью в церковь. В темноте к городу шли рабочие, бабы, дети. Степкина мать держала в руке белый узелок, в нем лежал десяток крашеных яиц. Мать глядела на шагавших рядом баб и вздыхала: бабы несли большие узлы с высокими куличами. Возле церкви, на вымощенной плитами площади, стояла огромная толпа. Люди сгрудились вокруг церкви, пробиться внутрь было нельзя. Мать подняла Степку на руки, и он увидел через открытые высокие двери священника в расшитой золотом одежде. Мать шепотом сказала:

— Тяжелый ты какой, — и опустила его на землю.

Она крестилась, слушала торжественное пение и плакала. Эта теплая весенняя ночь, тихое пение, мягкий протяжный голос священника — все говорило о красивой, радостной жизни, жизни, которой она никогда не жила и не будет жить. За спиной гудел завод, иногда его голос заглушал негромкое пение, и тогда ей хотелось протиснуться поближе к священнику, зайти в церковь, спрятаться от страшной, навалившейся на нее тяжести. Но куда там! Народ стоял стеной, и на вершок нельзя было приблизиться к свечам, к освещенному алтарю. А пение было таким красивым, оно звало к смирению и покою. Плачьте, бабы, как будто говорило оно, плачьте, отойдет от сердца. Рядом стояла веселая озорная Нюшка и тоже плакала.

Степка задрал голову и смотрел на звезды. Вот сорвать бы такую звезду и положить ее в ящик с камнями.

Когда на заводе лили шлак, небо становилось серым, звезды бледнели, исчезали и со всех сторон на стоявшую вокруг церкви толпу напирали, точно рассерженные, деревья и дома.

Степка завалился на спину и потерял равновесие. Кто-то ударил его по затылку и громким обычным голосом произнес:

— Не балуйся, огарок.

Несколько человек оглянулись и рассмеялись. Степке стало стыдно, он плаксиво сказал:

— Пойдем, мама, ну их.

Потом он начал думать о квартиранте. Кузьма обещал повести Степку в шахту, показать, как рубают уголь. Хороший человек, что и говорить. Даже мать, которая со всеми людьми сурова, смеется, когда Кузьма начинает шутить и рассказывать.

А народ все подваливал. Люди шли с дальних рудников семьями — впереди отец, освещая путь шахтерской лампочкой, а за ним мать и ребятишки. Хорошо, должно быть, идти степной тропинкой прохладной весенней ночью и, помахивая настоящей шахтерской лампой, освещать себе дорогу…

На первый день праздника разговляться начали с утра. В заводской больнице готовились к пасхе, как в военных госпиталях к сражению: вносили дополнительные койки, приглашали из города врачей и сестер милосердия.

Казаки ездили по улицам, ведущим из города к поселку, на всех углах стояло по два городовых.

Степка с утра ходил по соседям. Всюду на столах стояли куличи, тарелки с мелко нарезанным мясом, блюдо со свиным заливным. Степка сразу же наелся так, что тяжело было дышать.

Он зашел к Афанасию Кузьмичу. Алешка, боясь помять новый клетчатый костюмчик, ел стоя. Степка пощупал материю и спросил:

— Сколько отдали?

— Рубь, — ответил Алешка и отстранил Степкину руку.

У Афанасия Кузьмича были гости: младший сын с женой приехал с Петровского завода, пришел земляк, работавший на генераторе.

На Афанасии Кузьмиче была новая красная рубаха в белых крапинках, подпоясанная черным плетеным шнурком. Играя кистями пояса, он сидел, откинувшись на спинку стула, и поглядывал на гостей. Густая белая бородка его была подстрижена, толстый нос поблескивал.

Это был тот самый Афанасий Кузьмич, которого Степка видел каждый день грязным, сгорбившимся, с серым, запачканным маслом лицом.

«Точно царь или директор», — удивленно думал Степка.

— Наши побьют японца, — говорил Николай, сын Афанасия Кузьмича, — потому… Побьют, одним словом, — сказал он, — наш один казак может из пяти японцев бубны выбить.

Земляк сказал сдавленным голосом: