Анатолий Тоболяк: Попытка контакта

— Пустишь меня переночевать? — спросила она незнакомым голосом.

Мы с Татьяной молча на нее смотрели.

Так же молча смотрела на нее Елена Алексеевна, когда Поля появилась дома после гостиницы. Ее мать спросила: «Что у тебя с лицом?» А Поля ответила: «Что у меня с лицом?» — «Какое-то страшное, старое лицо. Ты плакала?» — «Нет, я смеялась, — ответила Поля, — а ты почему плачешь?» — «Кто тебе сказал, что я плачу? Ерунда! Я никогда не плачу. У меня железные нервы, всем известно. Иди умойся!» — «Сейчас пойду умоюсь, — сказала Поля. — Но прежде послушай. Я никогда не прощу папе, что он тебя бросил… я ему сказала об этом… но я никогда не прощу тебе, что ты ради меня прожила жизнь с Игорем Петровичем, все время представлялась, что любишь его, и меня научила лгать и представляться и называть его папой. Так вот, знай, больше он этого не услышит никогда! А ты продолжай лгать дальше!»

«Нет, все, — устало сказала Елена Алексеевна. — Кончено. Больше лгать не придется. Я ждала, пока вы вырастете… ты и Виктор… и теперь хочу уехать от Игоря Петровича навсегда. Поедешь со мной к бабушке».

Вот что заявила ее мать, и моя сестра стояла как громом пораженная, а визитер Ивакин-старший говорил, наверно, в это время своей Лиле с гневом, горечью и недоумением:

«Как же так, Лиля? Я же люблю их всех! Я же им всем желаю добра! Как же так все неладно получилось?» — пока к вечеру не раздался звонок и он, схватив трубку, не услышал голос Поли:

«Папа, это ты?»

«Я, я! — радостно откликнулся отец. — Наконец-то позвонила! Ну что? Как дела?»

Она молчала, и отец нетерпеливо крикнул:

«Да говори же, Поля! У меня и так сердце вразнос из-за вас! Звонили тебе? Все хорошо, да?»

«Плохо, папа. Очень плохо».

«Как плохо? Почему? Что случилось?»

А Поля ответила:

«Погода в Москве хорошая, папа. Но я в Москву уже не попаду. Ничего не будет, папа, ни сегодня, ни завтра».

Отец застыл с трубкой в руке, осмысливая ее слова, а потом она услышала его крик, какого никогда от него не ожидала:

«Мерзавец! Негодяй! Я убью этого подонка!»

И, как это ни невероятно, Поля рассмеялась в тот момент… и я захохотал, неудержимо хватая ртом воздух, когда она это нам рассказала.

Они обе меня не пускали, Поля и Татьяна, как будто чувствовали, куда я иду. Татьяна молила меня, хватала за руки и Поля удерживала, хотя сама была едва живая. Но я нагло врал: да не Таракан это звонил, не Таракан, к матери я поеду в больницу, к матери! — вырвался на лестничную площадку и для верности закрыл их с той стороны на ключ. Я ничего не соображал, словно очутился в каком-то опрокинутом мире, где все неправдоподобно, как бывает иной раз во сне: знаешь это, а проснуться сил нет. Звонил ведь действительно Таракан, и он сказал, что нашел этих троих; они пьют пиво на веранде в парке. Я не пожалел рубль на такси: с шиком подкатил к воротам парка и, прихрамывая, закандылял самым быстрым шагом по аллее. «У меня сердце вразнос», — сказал отец. У меня тоже сердце стучало вразнос. Я боялся, что они уйдут, вот чего я боялся. А об опасности даже не думал, нет. У меня в глазах было темно. Я шагал, что есть сил, и поспел в самый раз. Они, эти трое, уже допили пиво и спускались с веранды. Идут, курят, гогочут, а следом за ними шагах в десяти Таракан и Филатов, тоже мой однокурсник, спец по самбо. Таракан увидел меня, свистнул и махнул рукой. Я двинулся наперерез этим троим и повстречал их на тропке около скульптурной группы: металлическая косуля щиплет травку, а самец (тоже металлический) стоит рядом, вскинув голову. Я остановился. И они встали.

— Привет! — сказал я, быстро и часто дыша.

Они меня не узнали, ясное дело, удивились очень. Мало ли кого они по ночам встречали, мало ли над кем измывались… всех разве упомнишь!

— Чё это он? — спросил низенький, коренастый.

— В лоб хочет, — предположил второй, высокий, в рубашке с Аллой Пугачевой на груди.

И все трое загоготали, как олигофрены.

Ну, я им напомнил, кто я и где мы встречались. Меня дрожь колотила. Они, наверно, решили, что это от страха. А я в этот момент не о них думал. Я о Таньке думал, о Поле, об отце, о матери в больнице… все разом промелькнуло, и я совсем ослеп от ненависти и кинулся на того низенького, который ударил Таньку.

Это описывать долго, а на деле получается быстро, почти мгновенно. Мы схватились трое на трое. Затем сразу стало тихо. Мы стояли и тяжело дышали — я, Таракан и Филатов. Двое убегали, продираясь сквозь кустарник, а один, самый высокий, тот, что с Аллой Пугачевой на груди, лежал неподвижно на земле.